Форум » Вдохновение » Не самые известные стихи о войне. » Ответить
Не самые известные стихи о войне.
Keto: Если есть желание - можно выкладывать здесь стихи о войне - не из избитых, те, которые не все знают, но хорошо б, чтобы узнали. Б.Окуджава АНГЕЛЫ [more]Выходят танки из леска, устало роют снег, а неотступная тоска бредет за нами вслед. Победа нас не обошла, да крепко обожгла. Мы на поминках водку пьем, да ни один не пьян. Мы пьем напропалую одну, за ней вторую, пятую, десятую, горькую, десантную. Она течет, и хоть бы черт, ну хоть бы что - ни капельки... Какой учет, когда течет? А на закуску - яблоки. На рынке не развешенные дрожащею рукой, подаренные женщиной, заплаканной такой. О ком ты тихо плакала? Все, знать, не обо мне, пока я топал ангелом в защитной простыне. Ждала, быть может, слова, а я стоял едва, и я не знал ни слова, я все забыл слова. Слова, слова... О чем они? И не припомнишь всех. И яблочко моченое упало прямо в снег. На белом снегу лежит оно. Я к вам забегу давным-давно, как еще до войны, как в той тишине, когда так нужны вы не были мне... 1957 [/more] А еще для меня очень важно, где стихи нашла - вот ссылочка. Загляните, если интересно. Что и следовало ожидать - панЫ дерутся, а люди жили и живут. И помнят. И ... с ними, с панАми. http://www.iliko.ru/georgia/forum/index.php?s=e2f6b28cac909ac7ed92165110454bde&showtopic=270
Ответов - 93, стр:
1 2 3 All
Михалыч: ОШИБКА А.Галич Мы похоронены где-то под Нарвой, Под Нарвой, под Нарвой... Мы похоронены где-то под Нарвой, Мы были, - и нет... Так и лежим, как шагали попарно, Попарно, попарно... Так и лежим, как шагали попарно И общий привет! И не тревожит ни враг, ни побудка, Побудка, побудка... И не тревожит ни враг, ни побудка Померзших ребят... Только однажды мы слышим, как будто, Как будто, как будто... Только однажды мы слышим, как будто, Вновь трубы трубят... Чтож, поднимайтесь, такие-сякие, Такие-сякие! Чтож, поднимайтесь, такие-сякие, Ведь кровь - не вода! Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия. Если зовет своих мертвых Россия, Так значит, Беда! Вот мы и встали в крестах, да в нашивках, В нашивках, в нашивках... Вот мы и встали в крестах, да в нашивкх, В снежном дыму... Смотрим, и видим, что вышла ошибка, Ошибка, ошибка. Смотрим, и видим, что вышла ошибка И мы ни к чему... Где полегла в 43-м пехота, Пехота, пехота, Где полегла в 43-м пехота Без толку, зазря... Там по пороше гуляет охота, Охота, охота, Там по пороше гуляет охота, Трубят егеря...
Keto: Я был на той войне, которая была, Но не на той, что сочинили позже. На такой войне я не был. У нас один из любимых поэтов - Юрий Белаш. Это его строки. Даю сначала рассказ о нем, потом уже стихи. Читайте. Все взято с сайта "Дозора". Юрий Семенович БЕЛАШ 1920 - 1988 О СЕБЕ Я никогда не думал, что могу писать стихи. Три строки я еще мог, попотев, накропать, а вот зарифмовать четвертую - было свыше моих сил. Белые давались легче, но и они, в общем, являли жалкий вид. Провоевав три с половиной года на фронтах Отечественной войны, я поступил в Литературный институт имени А.М.Горького - с пьесой, затем перешел на критику, окончил аспирантуру - и занимался рецензированием и редакторской работой. Видать, штудируя чужие книги и рукописи, я и сам кой-чему научился,- во всяком случае, в конце 1967 года написал свое первое стихотворение - "Слезы". Не преувеличиваю: это было столь неожиданно, что я долго не мог уразуметь, как же сие произошло... С тех пор и пишу стихи. В основном - о войне: другие темы кажутся пресными. Конечно, о войне написано так много, что подчас представляется, что написано уже все. Но это не так. И особенно это ясно тем, кто был в окопах. А я был. Был сержантом в стрелковом батальоне, в нескольких сотнях метров от врагов и в нескольких сантиметрах от смерти. От того-то и пишу главным образом о бойцах и сержантах переднего края - о том, что детально знаю по собственному опыту. Понятно, для литературной работы знание материала еще не все. Но при равных прочих условиях непосредственное знание жизненного материала, точное следование ему - на мой взгляд, основное, что надо поэту. Вот я и старался - предметно, в прямом изображении - передать чувства и мысли моих, в большинстве своем, давно погибших фронтовых товарищей, обстановку переднего края, собственные впечатления военных лет. И когда я сейчас пытаюсь понять, а почему я так поздно стал писать стихи, то прихожу к мысли, что главная причина, пожалуй в том, что я, как ни странно, долго не мог постичь простую истину: поэзия должна быть познавательна не меньше, чем добротная проза. Но лучше поздно, чем никогда... Ю.Белаш предисловие к книге "Окопные стихи" (М., Советский писатель, 1990) -------------------------------------------------------------------------------- СЛОВО О ВОЙНЕ И ВОИНЕ. Юрий БЕЛАШ Тяжело писать о человеке, которого только что похоронил. Тяжело, но надо. Публиковать стихи Юрий Белаш стал несколько лет назад. Вышли у него два сборника - "Оглохшая пехота" и "Окопная земля". О нем заговорили. Особенно подлинные, тонкие ценители поэзии - это внушало доверие. Но та правда, которая вставала в его стихах, не была тонкой. Это была грубая, неприкрашенная правда о войне. О ее бесчеловечной жестокости. О ее странностях, понятных только тем, кто через нее прошел. Однако поэзия Белаша при всем присущем ей натурализме, при всех воспроизведенных в ней ужасах - это все-таки поэзия мужества. Ужасается войне не трус, не истерик, а человек, готовый исполнить свой долг до конца. Немного найдется фронтовиков, у кого есть и медаль "За оборону Москвы", и медаль "За взятие Берлина". Белашу повезло: он остался жив и, промолчав тридцать лет, сказал нам о войне свое, то, что до него в стихах никто не говорил. "Я и сам не понимаю - как меня сей жребий миновал? Может, я, а не Сергей Минаев был убит под Клином наповал. Может, не его, меня зарыли после боя - в выжженном селе, но из списков вычеркнуть забыли - и живу, живу я на земле. И, щемящей памятью влекомый в годы те, где все гремит война, я стою у насыпи знакомой, у могилы, где схоронен я..." Я знаю, как воспринимают стихи Белаша фронтовики, не только из числа литераторов. Они плачут. Друзей у него было мало, но это были настоящие друзья. Особенно сблизился он с Вячеславом Кондратьевым, в литературной судьбе которого, в подходе к военной теме много общего с Белашом. Разница лишь в том, что один - прозаик, а другой - поэт. Впрочем, свои стихи последнего времени Белаш называл стихо-прозой. Белаш отличался редкой независимостью характера. Его нельзя было заставить разговаривать с человеком, который был ему несимпатичен. Он просто разворачивался и уходил. Его нельзя было заставить участвовать в начинаниях, которые не внушали ему доверия и уважения. В течение долгого времени, уже будучи автором книг, он уклонялся от вступления в Союз писателей СССР, и этим напоминал еще одного писателя-фронтовика - Владимира Богомолова, автора прекрасного романа "В августе сорок четвертого", рассказа "Иван", по которому А.Тарковский поставил свое "Иваново детство". Позиция Белаша и Богомолова в этом вопросе была позицией, а не блажью. "Вступай, Юра, ты человек израненный, живого места на тебе нет, тебя в нашей писательской поликлинике хорошие врачи лечить будут, в хорошую больницу положат..." - не раз говорили ему В. Кондратьев, С. Шуртаков, В. Дементьев, В. Берестов... Наконец уломали, документы в Союз отнесли. И тут началось такое, о чем стыдно рассказывать читателю: некие вершители поэтических судеб всячески препятствовали его приему, а когда стало невозможно препятствовать, избрали испытанную тактику затягивания... Так и не увидели Белаша литфондовские врачи - он умер в одиночестве, в своей холостяцкой квартире на Ломоносовском проспекте, "высотном блиндаже", зажав в руке таблетку нитроглицерина. Могилы Белаша нет. Он завещал развеять свой прах. Он хотел остаться только в своих стихах. Андрей МАЛЬГИН 1988 г. -------------------------------------------------------------------------------- Понимание - вот что он ценил превыше всего. Кажется, он не слишком переживал от того, что его "прокатили" на приеме в союзе писателей, что после повторного голосования дело положили "под сукно". Он и заявление-то подал под нажимом друзей. Это не было похоже на литературный труд, профессиональное стихотворчество. Это было какое-то мученичество - и освобождение. Почему-то вспоминается Гоголь. Наверное, потому, что и Белаш вот также умирал: ни от чего, просто - лег, распрощавшись со всеми: повернулся лицом к стенке и умер. Во сне. Мальчик. Он перед смертью враз постарел. Война догнала. Судьба его удивительна и трагична. Она заслуживает прочтения - как и его стихи. Обычно мы говорим: "поэта - нет, стихи - живут". Иногда стоит менять порядок строк, чтобы знать какой ценой. Ведь не случайно же последней, девятисотой, в окопных миниатюрах Юрий Белаш поставил эту: И не надейтесь на книги: Книги - лишь бледная тень Перекипевших событий. Большую часть пережитого Люди уносят в могилу.
Keto: Здесь только пока миниатюры. Потом выложу еще. Никто не писал о войне так, как он. Ю.С. БЕЛАШ С О Л Д А Т С К И Е С Т Р О К И * Тому, кто слишком любит жить - не сделать ничего великого. * Ночью в атаке "ура" не кричат. А почему - не понятно. * Время в бою измеряешь не по часам - ударами сердца. * Свежий снег не то капустой, не то яблоками пахнет. * По каске убитого ползала божья коровка. * Танцуют раненые в клубе заводском в наряде госпитальном - в кальсонах и ночных сорочках. * Три друга: один стал младшим лейтенантом - и ну учить других почтению к себе. * Жить может быть тяжелой, грязной, тесной, Но жизнь не может быть - неинтересной. * Старшиной - как и поэтом - надо родиться. * Мы уходим из жизни, узнав о ней самую малость... словно мы впопыхах пробежали по залам музея... * Он родину любит, конечно. Но все-таки больше - себя. * Желуди в чашечках - словно патроны для автоматов. * Наши мины - поют в полете, а фашистские - воют от злобы. * Память о погибших на войне Хранится три-четыре поколения, когда не меньше... * Честь в бою добывают чужой, а не собственною кровью. * Что такое оружие? Те же станки, у которых колдуют рабочие люди - солдаты. * Войне совсем не все равно, что у солдата на ногах. В ботинках воевать удобнее, чем в неуклюжих сапогах. * Поэзия - язык богов. Но бог на фронте - артиллерия. Ну и язык таков. * Мне кажется, что правое плечо как будто стало ниже левого - от тяжести винтовки. * На отвалах рва противотанкового - первые апрельские цветы, желтые, как капсули снарядов: мать-и-мачеха... * "Оставь наивность всяк сюда входящий",- я так бы написал над входом в жизнь. * На войне нет людей. На войне - только цели, на которые смотришь сквозь прорезь прицела. * Война не однозначна. И победой Ее успех еще не обозначен. * В искусство жизни входит и искусство смерти. * "Катюши" - как будто кто, напрягаясь, вырывает клещами из досок ржавые гвозди. * Солдат - человек не брезгливый. Но прыгнешь в воронку, а там - разложившийся труп! * Было: две руки и две ноги. А теперь - нога и три культи. * Что такое война - знают те, кто не знает войну. А кто знает - тому о ней трудно судить однозначно: это ж - как океан, который всегда озадачивает... * Моральный фактор? Моральный фактор - очень хорошо, когда его... поддерживают танки. * Ненависть - чувство такое же древнее, как человеческий род. * Солдат не зубоскалит за едой: еда - святое дело для солдата. * Сон на войне: как будто дали краткосрочный отпуск. * Паршиво не то, что убьют: в конце концов, мы - не бессмертны. Паршиво, что в самом начале спектакля опустится занавес спектакля, названье которому - жизнь. * Забравшись в кустики, подальше от начальства, и изучаем тему: "Храп - дело в запасном полку." * Вздыхал солдат: -Попасть бы мне на службу в армейский банно-прачечный отряд!... * Если судьбу не удается поймать за рога, нечего делать - хватай ее, стерву, за хвост! * Они штыки вогнали в грудь друг другу с ходу. * На марше: пыль липла к телу, лезла в ноздри, хрустела на зубах, сушила горло - и вызывала тошноту... * Выжить за счет других - вот его цель заветная. * Сначала - зарыли: решили, что мертвый. Потом передумали - и откопали: живой! * Как хотите, а все-таки это не женское дело - война. И не требуйте - если умны - доказательств. * На войне цена всему одна - жизнь людская. * ... а их все ждут, надеются на встречу... * Слава вам - безымянным бойцам 41-го года! Вам, принявшим невиданной силы удар на себя. Орденов и медалей, чтоб вас наградить, не хватило, Но земли, чтобы вас схоронить, оказалось достаточно всем. * Война убыстряет жизнь. * Отступление: горят деревни, деревья, хлеба, горят ноги в ботинках, горит душа... * Я люблю военнный язык, если только это - язык, а не рык. * Неужели было такое время, когда мы перед едой мыли руки?.. * Доля связистов: связь замечают, когда ее нет. * Тот снаряд, что свистит - мимо летит. * Обычный разговор в окопах: какую смерть придумать Гитлеру, когда он попадется в наши руки?.. * По улице - пулеметный огонь. Прижались к стене. А на ней - Контур детской руки с обведенными пальцами. * Культурно матерился: - Облокотиться я хотел на вас!.. * Баня в окопах: потеешь, а вымыться негде. * Наша рота отличилась в том бою: на нейтральной полосе две воронки заняла... * Строгий командир: - Убьют - на глаза не попадайся: накажу! * Да гори ты синим пламенем!- а я дров подброшу. * Наше время трагично. И трагичней его от Адама и Евы в истории не было. * Мы возникаем из небытия. И, жизнь прожив, в небытие уходим... * Кто в "наркомздрав", кто в "наркомзем", кто в "здравотдет", кто в "земотдел", - кому как повезет... * Снега: и лежит земля перебинтованная, Точно в спину раненый солдат. * Так любили страну, что писать о себе им казалось неловко. * Убить врага и снять с него оружие - обычай столь же древний, как война. * Поля - как солдатские головы, подстриженные под машинку. * Зачем солдату в ранце таскать лишнюю тяжесть - маршальский жезл?.. * На войне, под огнем, ты поймешь ту простую и вечную истину - жизнь сама по себе - и награда и счастье. * Нет жизнь не коротка, хотя и коротка: она вмещает вечность в ей отведенный срок. * ... и луна выходит из-за леса новенькой медалью "за отвагу". * Солдат думает, что погибнет, - и перестает думать о смерти. * Отвоевалась: комссовали по беременности с фронта... * запустит сгоряча на пользу службы - песок посыплется со стен траншей. * В бою "ура" кричишь не для врага, а для себя. * Уйти из памяти труднее, чем из жизни. * Чем выше командир, тем больше шансов дожить до окончания войны. * Мы сыны не только Отечества, но и всего человечества. * Проснулся утром, сказал: - убьют сегодня... и к вечеру - погиб. * Пугающе-начальственная строгость неумных командиров. * Выходит раненый из боя и смеется - как чокнутый: доволен, что остался жив. * У танка - зренье стариковское: вблизи он видит плохо. * Паршиво, если смелость переходит в безрассудство. * После выстрела орудие подпрыгивало, как лягушка. * После бомбежки - в окопе, тонко звеня, осыпался песок. * Выстрел из танковых орудий: - В вас! - В вас! - В вас!.. Бац!
Keto: Теперь стихи. * * * Наступаем... Каждый день - с утра, вторую неделю - наступаем. Господи ты боже мой! - когда же кончатся эти бездарные атаки на немецкие пулеметы без артиллерийского обеспечения?.. Давно уже всем - от солдата до комбата - ясно, что мы только зря кладем людей,- но где-то там, в тылу, кто-то тупой и жестокий, о котором ничего не знает даже комбат, каждый вечер отдает один и тот же приказ: - В России народу много. Утром взять высоту!.. * * * Что мы знаем о животном начале в людях?.. Немного - поскольку ищем божественное в них. Вот поэтому-то мы и путаемся в трех соснах, пытаясь объяснить этого человека, в котором божественного не больше, чем в спичечном коробке, с помощью коего он раскочегаривал свою трубку. * * * Он стал богом. Предшественники - святыми. Портреты - иконами. Лозунги - хоругвиями. "Краткий курс" - священным писанием. Коммунизм - царством небесным. А грешников - в геенну огненную: инквизиция, Торквемада!.. Ей-богу, в духовном училище и семинарии все одиннадцать лет он был круглым отличником.
Keto: Его же. Я солдат. И когда я могу не стрелять — не стреляю. Я винтовочный ствол дулом вниз опускаю. Ведь на фронте бывает, от крови шалеешь — и себя не жалеешь, и врага не жалеешь. И настолько уже воевать привыкаешь, что порой и не нужно, а все же стреляешь... Да, солдат убивает. Так ведется от века. Только поберегись - и в себе не убей человека. Солдат никогда не станет писать о том, Как воевали генералы: Он этого не знает. А генералы Любят писать о том, Как воевал солдат. Хотя знают они о солдате Не больше, чем тот о генералах. Каждому свое. Мой стих — жизнеспособен, как солдат, Готовый драться до последнего патрона. Он не украсит, может быть, парад, Но вот в бою, в окопе — он как дома. Он выстоит. Есть страсть и правда в нем, Есть собранность, солдатское уменье,— И под любым свирепым артогнем. Он не изменит своему предназначенью. И если сам я не дойду до цели, Как не дошли в войну ту миллионы, Мой стих в солдатской трепаной шинели В строю родных стрелковых батальонов, Чья сила силу страшную низвергла, Дойдет, как я дошел, до Кенигсберга. Памяти пулеметчика Юрия Свистунова, погибшего под Ленинградом По-волчьи поджарый, по-волчьи выносливый, с обветренным, словно из жести, лицом,— он меряет версты по пыльным проселкам, повесив на шею трофейный “эмгач”, и руки свисают — как с коромысла. И дни его мудрым наполнены смыслом. У края дымящейся толом воронки он шкурой познал философию жизни: да, жизнь коротка — как винтовочный выстрел, но пуля должна не пройти мимо цели. И он — в порыжелой солдатской шинели — шагает привычно по пыльным проселкам,— бренчат в вещмешке пулеметные ленты, торчит черенок саперной лопатки и ствол запасной, завернутый в тряпки. Он щурит глаза, подведенные пылью,— как будто глядит из прошедшего времени и больше уже никуда не спешит... И только дорога — судьбою отмеренной — еще под ногами пылит и пылит Летчику-истребителю Е. П. Мариинскому. Герою Советского Союза, сбившему в воздушном бою три пики¬рующих бомбардировщика “Юнкерс-87” “Ю-87” шли журавлиным клином. Тремя девятками. Прерывисто гудя. Шли не спеша,— рос отдаленный гул, и вздрагивали листья на деревьях. Траншеи вымерли: — “Лаптёжники” летят!.. Мы так их называли потому, что их шасси напоминало лапти; шасси не убиралось и торчало в кроваво-красных обтекателях под серебристым брюхом — врастопырь. Одномоторные, с изогнутыми крыльями, блестя на солнце желтыми носами, “лаптёжники” прошли над головой — и развернулись для бомбометанья, рассыпавшись на три девятки. — Сейчас закрутят, гады, карусель!.. И точно: девятка, что пошла на нас, образовала круг. Гул стал густой и вязкий, как смола. Со стен траншей посыпался песок. — Ну, братцы, панихида начинается! Молись, кто верит в бога... Ведущий через левое крыло перевернулся и, включив сирену, вошел в пике — с надсадным воем, холодящим сердце. Он шел почти отвесно, и когда казалось, врежется, паскуда, в землю — от брюха серебристого его лениво отделилась капля: бомба! И, заглушив натужный рев мотора влезающего в горку самолета, хлестал по спинам свист все убыстряющей свое движенье бомбы. — Промажет или нет? А свист чертил как будто вертикаль, и было нестерпимо ожидать, когда же бомба наконец свист оборвет лохматой кляксой взрыва. — Ой, мамочка! Ой, мамочка родная!.. И вздрогнула под животом земля, и взрыв рванул, обдав горячим дымом, и в горле запершило от взрывчатки, и уши заложил шипящий звон, и комья застучали по спине, и ты не знаешь — жив ты или мертв... Но знаешь — из ревущей карусели уже второй “лаптёжник”, кувыркнувшись, включил сирену и вошел в пике. И хлещет вновь по нервам вой и свист. И снова — ожидание разрыва. И снова — всплеск огня, земли и дыма. И снова комья барабанят по спине, прикрытой только потной гимнастеркой. — Ну сколько ж это может продолжаться?! А продолжалось это — бесконечность. Пока “Ю-87” не сделал по шесть заходов: три первых — для бомбометанья, два — полосуя вдоль траншеи из пулеметов и орудий, и заключительный заход — пустой, психический, так—просто для забавы... И, кончив свою адскую работу, ушли, усталые, на запад, цепочкой, друг за другом растянувшись. ...Ах, Женя-Женя, Женя Мариинский!— где ж в этот день твоя летала “кобра”?.. Не дороги — а реки весенней разлившейся грязи. Что повозки! — тут танки не могут пройти. Тонут в месиве вязком по самые башни, и на башнях сидят, свесив ноги, танкисты — моряки, потерпевшие в море крушение. А пехота идет... А пехота идет исступленно, под ремни подоткнувшая полы шинелей, аж по самые каски заляпана грязью и измотана так — материться и то нету сил. И один только звук и висит над колонной, и ползет вместе с ней — неотрывно, обрыдло,— это чавкает грязь под ногами пехоты. Тяжело на войне! — даже если идешь по дорогам, по которым отходит отступающий враг. Старшему лейтенанту В.Шорору Из черной щели амбразуры – Из перекошенного рта – по нас, по полю, по лазури – “та-та-та-та”, “та-та-та-та”. А мы лежим и хрипло дышим, уткнувшись касками в траву, и пули - спинами мы слышим – у ног тугую землю рвут. И страшно даже шевельнуться под этим стелющим огнем… А поле – гладкое как блюдце, и мы – как голые на нем. “Душа и тело” В бою теряешь ощущенье плоти. Нет тела — есть одна душа, припавшая к прикладу ППШа. И как во сне — и жутко и легко, и сизой гарью даль заволокло, и ты скользишь в немыслимом полете… И пробужденье — словно ото сна. Стоишь — и смотришь обалдело. И за собой приводит тишина невзгоды перетруженного тела. Душа опять соединилась с плотью. И боль ее прокалывает поздняя. И вялой струйкой кровь венозная течет по раненому локтю. У меня никогда не укладывалось в голове, почему штрафников отправляли на передний край... Разве совершившим преступления место там, где воюют и гибнут честные люди, цвет нации? По-моему, в античной Греции поступали логичнее: штрафников лишали права носить щит и меч и подвергали остракизму — изгоняли с родной земли. Потому-то там и не орали глупые командиры на солдат в тылу: “На передок, в окопы отправлю!”— как у нас,— и никто не хотел понять, какое же представление после таких угроз складывается у людей о переднем крае, месте кровавом, но святом... Мы об этом в окопах часто говорили — с горечью и злобой Он самодур. Врождённый самодур и тупица. Но у него на погонах звездочка, и мы — хотим, не хотим — должны ему подчиняться. Он уже загубил половину роты и собирается погубить другую. Но и мы кое-чему научились, и когда он бросает нас на проволочные заграждения,— мы расползаемся по воронкам и ждем, когда ему надоест надрывать горло из окопа, он вылезет и начнет поднимать нас под огонь немецких пулеметов. Однажды он и сам угодит под него… Все было на войне — и трагизм, и самопожертвование… Но было еще и нежелание умирать по приказам бездарных командиров. И тогда рождался солдатский саботаж — скрытый протест отчаявшихся людей, готовых умереть за Родину, а за бездарных командиров — нет. Пусть пишут, что хотят... Но я-то знаю, как надо и не надо воевать, чем отличается обстрелянный боец от своего зеленого собрата: бывалый — бережет себя в бою, он осторожен и предусмотрителен, он даже может показаться трусом тому, кто ни хрена не понимает в коварной диалектике войны и кто горазд победу добывать не вражеской — своею кровью... : "Под селом Милеевом порядок'' П. А. Иванову и Захарову, вдвоем державшим растянутую оборону в августе 1943-го под селом Милеевом Брянской области - Хрен фашисты нас отсюда стронут! Ни черта им, жабам, не заметно… Два сержанта держат оборону на участке в двести метров. Замаскировали вдоль траншеи ППШа, гранаты и винтовки, а на флангах вытянули шеи станкачи — с патронами у глотки. — Днем мы отдыхаем кверху носом. Я — сначала, а потом — Захаров. Ну а ночью — ходим по окопам и даем скотине этой жару... А вчера я сползал к ним в разведку: гансы в блиндаже хлебали щи; я не растерялся — случай редкий! — пулемет с коробками стащил. Ох и было, мать честная, звону! С полчаса плевали против ветра. Только хрен подавишь оборону, если два штыка на двести метров... Иванов лукаво щурит глаз. Финский нож болтается у пояса. — Словом, тут порядочек у нас. Можете, сосед, не беспокоиться. Мы устали так страшно, что нам уже все безразлично. Лишь затихнет стрельба — где стоим, там и валимся замертво. И в траншею вползает с тротиловым дымом безмолвие. И средь этой — скорее могильной, чем сонной — тиши бродит, еле держась на ногах, добровольный дежурный- сержант,- может быть, больше всех и измученный. Он не то что присесть — он боится замедлить шаги, чтоб цигарку скрутить... Потому что замедлит — уснет; потому что теперь, даже если начнется опять канонада, не проснется никто. Надо будет пинками будить, надо будет хлестать по щекам и над ухом стрелять,— а иначе фашисты, дойдя до траншеи, повырежут сонных. ...Портится февральская погода. Вечер опускается над степью. Сиротеет на снегу пехота поредевшей, выкошенной цепью. Колкая, звенящая поземка заметает, как кладет заплаты, минные остывшие воронки, трупы в маскировочных халатах, рукавицы, брошенные в спешке, россыпи отстрелянных патронов, лужи крови в ледяных узорах — и живых бойцов, окоченевших в снежных осыпающихся норах. Тишина... Лишь простучит сторожко фрицевский дежурный пулемет — зыбкой, исчезающей дорожкой снежные фонтанчики взметет. До костей пронизывает стужа и тоска — до самых до костей. Хоть бы принесли скорее ужин — стало бы маленько потеплей... А поземка снег все гонит, вертит. И могилой кажется нора: ведь лежать нам тут до самой смерти, или — что страшнее — до утра. "20 января 1945" Черт-те что на шоссейке на этой творится! — кто смеется, кто плачет, кто грозится, кто пляшет, кто свирепо ругается, кто обнимается, кто вверх каски бросает, кто на запад стреляет, кто “Катюшу” поет, кто сидит отдыхает, кто на землю плюет, кто угрюмо молчит, кто кричит: - Мы дошли до границы фашистской Германии!. Памяти техника-лейтенанта Анатолия Щукина из Моршанска “До свиданья” не скажешь: свиданья — не будет. А “прощай” — не решаются вымолвить люди. И уходят безмолвно в сосновую рамень, и шуршит подорожник у них под ногами. Запрокинулись сосны в лазурь головою и полощут лениво зеленую хвою,— и бойцов, уходящих из жизни до срока, болтовнёю трескучей провожает сорока. Коса Фриш-Нерунг Вот мы и к Балтике вышли!.. Солнце и ветер. Лазурное небо. И синее-синее море. Белые тучки на небе и белая пена на волнах. Серые дюны и желтые сосны с зелеными кронами. Солнце и ветер. Плещет о берег прибой. С шелестом Волны бегут по песку. Поверху сосны шумят. И по всему побережью — гуд, непрерывный и вязкий. Солнце и ветер. Воздух — крепок как спирт. Напоен Йодистой свежестью моря, хвоей сосновой, смолой И непривычным солдату запахом пляжных песков. Вот мы и к Балтике вышли, с юга на север разрезав Восточную Пруссию. "24 марта 1945" Вышли на взгорье — и замерли от удивленья: серое, ровное что-то внизу — до горизонта. Раньше такого не видели... — Хлопцы! Да это же море, Балтийское море! И по всему косогору, по травке весенней, путаясь в полах шинелей, падая и подымаясь, что-то крича несусветное,— хлынула лава русских шинелей... Так все и врезались с ходу в балтийские волны! Ну а потом, у костров, кто нагишом, кто в исподнем — кто как, грелись, сушились, курили и улыбались счастливо губами, от холода синими,— словно мальчишки, перекупавшись. "Коростель" Спит на сырой земле усталая пехота,— согнувшись, сунув руки в рукава. Туман лежит в низинке над болотом, и поседела от росы трава. День снова будет солнечным и знойным. Дрожащим маревом подернутся поля. И в грохоте орудий дальнобойных потонет мирный скрип коростеля. И от жары, усталости и грохота пехоту так в окопах разморит, что сразу даже помкомвзвода опытный не разберет — кто спит, а кто убит... И ничего порой не оставалось, как разрядить над ухом автомат: чугунная, смертельная усталость валила с ног измученных солдат. На фронте было времени полно копать, стрелять, швырять гранаты, драться, но не хватало только на одно — по-человечьи, вволю, отоспаться. И потому бывалые солдаты смотрели трезво на проблему эту: — Коль повезет, то выспимся в санбате; не повезет — так, значит, на том свете... Спит мертвым сном продрогшая пехота. Покоем дышит бранная земля. И в зарослях глухих чертополоха такой домашний скрип коростеля. “День рождения” В нашей жизни не так уже много тепла. Да и разве нас женщина — нас война родила.И вовек не забудется этот роддом под взлохмаченным небом в окопе сыром.Было хмуро, натоптано, ветрено, пусто. Пули тюкали в мокрый, расплывшийся бруствер. Сиротой безотрадной казалась поляна с посеченными насмерть стеблями бурьяна. Но в осеннюю эту, военную слякоть, даже если хотелось — нельзя было плакать. И в окопчике тесном, согнувшись горбато, грели руки и душу о ствол автомата. “Тут волей-неволей" Тут волей-неволей срастешься с природой. Опять возвратишься к началу начал — к тому, что ты раньше не замечал в своей коммунальной прокисшей квартире.Но вот ты в другом — разгороженном мире, где все первозданно, где все оголенно, где нет примусов, занавесок на окнах, где даль беспредельна и небо — огромно и где, под дождем на походе промокнув, ты спишь не в кровати — на голой траве, а утром промозглым — как в каменном веке, огонь высекаешь солдатским кресалом. И ты материшься — зло и устало. Но после привыкнешь и приспособишься: зачем, в самом деле, солдату кровать — с собой ее, что ли, прикажешь таскать?.. И если, бывает, в избе остановишься — не спится: и душно, и блохи кусают, и выйдешь на волю, и ляжешь у погреба, в шинель завернешься — и спишь, как сурок. И звездный плывет над тобой потолок... Сухари на плащ палатке. Высокие, но общие понятия подчас не выражают тех истинных чувств, которыми на войне живет солдат. Генерал-полковник И. Людников Далеко загадывать здесь — нечего. Души здесь трезвеют от утрат. Здесь — с утра дожить бы лишь до вечера, ну а с вечера — хотя бы до утра. Думать о дальнейшем — нету смысла. Сутки, слава богу, продержись,— потому что гаубичным свистом, книзу обрывающимся круто, здесь, в окопах, каждую минуту чья-нибудь да захлебнется жизнь... Но, собрав растрепанные чувства, свыкнешься под эту канонаду с фронтовым мучительным искусством жить и от снаряда до снаряда: сгрудившись, делить на плащ-палатке сухарей помятые остатки; кушать, прикрывая от земли полами шинелей котелки, костеря разбавленную водку и в зубах навязшую перловку; следуя хозяйственной привычке, экономить курево и спички, потому что на день тут двадцать грамм махорки выдают; даже прикорнуть накоротке где-нибудь в окопном закутке,— и, себя не чувствуя пропащим, поглядеть, как, шаркая о стенки, по траншее волоком протащат чьи-то бренные останки... Быта повседневного трясина на войне — спасающая сила. "Туда и обpaтнo" (c.10) Идти туда — страшнее, чем обратно. Вот почему, когда на фронт бредешь, рождает внутреннюю дрожь уже воронка возле медсанбата. Совсем не то, когда идешь назад, пропахший кровью, порохом и дымом, — покажется тогда глубоким тылом с воронками своими медсанбат. А между прочим, поимей в виду,— и тут не спрячешься от пушек дальнобойных. Но ты шагаешь мерно и спокойно и не тревожишь душу понапрасну: ты видел смерть вблизи, ты побывал в аду,— ну и чистилище тебе уже не страшно. "Страх" (Опыт психологического анализа) Страх бывает: животный, панический, разоружающий. А бывает — страхующий, остерегающий. Страх бывает: как выстрел в тиши — оглушительный. А бывает — бодрящий и очистительный. Страх бывает: случайный, по коже скользящий. А бывает — застойный, непроходящий. Страх бывает: лукавый, притворный, выпрашивающий. А бывает — глубинный, кишки выворачивающий. Страх бывает: крикливо-базарный, слезливый. А бывает — запрятанный, скрытый, стыдливый. Страх бывает: нелепый, ребячий, комический. А бывает — трагический. "Размышление о рукопашном бое, органной музыке и войне в целом" Вы когда-нибудь видели, как дерутся пьяные? Отвратительное зрелище, не правда ли?.. Так вот, рукопашный бой — куда отвратительней. Вы когда-нибудь слушали органную музыку? Величественно, не правда ли?.. Так вот, рукопашный бой — еще величественней. И это совмещение несовместимого погубит войну, потому что человечеству, в конце концов, осточертят пьяные драки под органную музыку.
Keto: А вот это из всех его стихов - мое любимое: Рукопашная схватка внезапно затихла. Запалились и мы, запалились и немцы. И стоим, обалделые, друг против друга, еле-еле держась на ногах. И тогда кто-то хрипло сказал: перекур! Немцы поняли и закивали: Jа, pause! И уселись шагах, что ль, в пяти друг от друга, положили винтовки у ног и полезли в карманы за куревом. Да, чего не придумает только война! Расскажи - не поверят, а было ж! И когда докурили - молчком, не спеша, не сводя друг с друга настороженных глаз, - для кого-то последние в жизни - мы - самокрутки, Они - сигареты свои, Тот же голос, прокашлявшись, выдавил: перекур окончен!
AC: Николай Семенов На прорези прицела. Когда я слышу Слово «фронтовик», Мне видятся Не орденские планки, А белый снег под Чудовом В крови, Который вылили Гусеницы танков. Мне видится, Как раненый отец Сжимает рукоятки пулемёта... В живых остался только он- Совсем юнец— Один из пулеметного расчета. Меня на свете Не было В тот час, Я не видал Бомбежки и обстрела, Но до рожденья Жизнь моя не раз Была На самой прорези прицела.
ЛК: Пел Сухановский, но насколько я помню комментируя эту песню, говорил, что стихи не его, а вроде даже времен военных... Мой товарищ, в предсмертной агонии Не зови ты на помощь людей Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей И не плачь, не скули, словно маленький Ты не ранен, ты просто убит Дай-ка лучше сниму с тебя валенки Мне еще воевать предстоит
Keto: ЛК пишет: Пел Сухановский, но насколько я помню комментируя эту песню, говорил, что стихи не его, а вроде даже времен военных... Я эту песню не раз слышала. Но никогда и подумать не могла, что узнаю и ее историю. Вот, читай. Случайно набрела. ЕГО НЕТ В ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ, НО... ЖИЗНЬ И СУДЬБА ИОНА ДЕГЕНА ... Почти десять лет назад Евгений Евтушенко опубликовал в "огоньковской" рубрике "Русская муза ХХ века" стихотворение неизвестного автора и назвал его гениальным. Михаил Луконин, от которого Евтушенко услышал эти строки, сказал, что о войне никто ничего лучшего не написал. Василий Гроссман оценил стихи настолько высоко, что включил их в "Жизнь и судьбу": в романе один зэк читает их другому. Однако автора Евгению Евтушенко разыскать так и не удалось. По одной из легенд стихотворение нашли в планшете лейтенанта, убитого под Сталинградом... …Так бы и оставаться стихам "народными", если бы на публикацию Евтушенко не откликнулись читатели "Огонька" из Украины. Письмо прислали люди, не только лично знавшие автора, но и сохранившие массу других его стихов. Более того, оказалось, что сам Ион Лазаревич Деген жив и относительно здоров (если не принимать во внимание его многочисленные ранения). Правда, пикантность ситуации заключалась в том, что Деген еще в 1977 году отбыл на постоянное место жительства в Израиль... - Ион, а вы-то как узнали о суете вокруг этого стихотворения? - Чисто случайно. Двадцать первого января восемьдесят девятого года мы были на именинах у нашей приятельницы, и мой друг доктор Тверской (светлая ему память), вручил мне тот самый "Огонек" с дарственной надписью: "Моему - как выяснилось - гениальному другу". Открываю журнал - там мое стихотворение и легенда, сочиненная Евгением Евтушенко. "Эти стихи нашли в планшете лейтенанта, погибшего под Сталинградом.". Чушь! Меня действительно считали погибшим, но - под Кеннигсбергом. Позже я слышал еще один миф – будто бы Вера Инбер услышала то самое стихотворение от врача (а ему, якобы, прочитал его раненый офицер) и расчувствовалась настолько, что под влиянием моих стихов сочинила свой "Ленинградский дневник". Я действительно в Кирове читал стихи молодому стоматологу, который по кускам собирал мою оторванную челюсть, но произошло это уже после создания "Ленинградского дневника"… Вообще, должен вам сказать, всю жизнь меня сопровождают легенды. Между тем, происходившее в действительности мне представляется куда более интересным. - Как ваши стихи попали в книгу Гроссмана? - Этот путь, мне кажется, я проследил достаточно точно. Летом 1945 года я, двадцатилетний лейтенантик на костылях, был в резерве бронетанковых механизированных войск Красной Армии. Как-то раз я отправился в Комитет по защите авторских прав. В ту пору была очень популярна одна песня. Сочинивший ее командир танка из моего взвода погиб, и мне хотелось, чтобы безымянная песня, исполняемая джазом Эдди Рознера, приобрела автора. В комитете ко мне отнеслись снисходительно, но вполне доброжелательно; авторство песни обещали восстановить, а, выяснив, что я сам сочиняю стихи, попросили что-нибудь прочесть. Я начал читать - и через несколько минут в комнате уже было не протолкнуться... Вернулся я к себе в полк, на другой день вызывает меня начальник политотдела: "Так что, лейтенант, ты там стишки какие-то пишешь? Вот тебе "виллис" - поезжай в Центральный дом литераторов. Обратно на метро приедешь: мне известно, что ты даже танцевать на костылях умудряешься". Отправился я в ЦДЛ. Слушать меня собрались человек сорок, узнал я только Константина Симонова, да еще обратил внимание на долговязого человека, непрерывно что-то помечавшего в блокноте. Это был литературный критик Тарасенков, который, как оказалось, и записал то самое стихотворение; прочел его Семену Липкину, а тот, в свою очередь, - Гроссману. Так через много лет я узнал от самого Липкина, каким образом стихи попали в "Жизнь и судьбу". А совсем недавно мне прислали из Лос-Анджелеса русскую газету "Курьер". В ней опубликован материал, автор которого - якобы со слов Михаила Дудина - пересказывает, как я читал военные стихи при поступлении в Литературный институт. По-видимому, речь шла о том моем единственном выступлении в ЦДЛ: во всяком случае, в Литинститут я никогда в жизни не поступал. И еще, вроде бы, Дудин рассказал, что, когда при "поступлении" меня разругали, я ответил: "Вы - тыловые шлюхи!" Конечно, ничего подобного я тогда произнести не мог. А вот клеймили меня на самом деле. - За что? - Мне тогда это тоже казалось странным: я, ярый коммунист, пылкий патриот, был убежден, что мои стихи абсолютно не нарушают канонов, установленных советской властью и родной Коммунистической партией... Однако же меня обвинили в том, что я порочу Красную Армию, приписываю ей мародерство; что проповедую трусость... И, вместо заключительного слова, я там же, в ЦДЛ, сочинил и прочел стихотворение "Товарищам "фронтовым" поэтам". Там были такие строки: Мой гонорар - только слава в полку И благодарность солдата. Вам же платил за любую строку Щедрый главбух Литиздата. Как видите, это мало напоминает выражение "тыловые шлюхи". Но, после того, как меня разругали в ЦДЛ, я дал зарок: с литературным истэблишментом никогда ничего общего иметь не буду… Он живет с осколком в мозгу. Семь пулевых ранений, челюсть собрана буквально из кусочков; ботинок одет на протез... - Если вы до сих пор не верили в чудеса, посмотрите на меня: я уцелел. Руки перебиты, пальцы не сгибаются, а я ведь хирург... Постоянно приходилось тренироваться; моя палка весит пять килограммов - вот так, под прямым углом к туловищу, вы ее поднять не сможете. Я же поднимаю по многу раз в день... По всему я выжить не должен был. Представьте себе: зима, танк подбит, я лежу между двумя немецкими траншеями... Четко осознаю: немцы, поиздевавшись вволю, меня сожгут. Избежать этого было проще простого: стоило только перевести предохранитель и выстрелить себе в висок. Но как можно было, лежа на животе, перебитыми руками вытащить из под себя тяжелый "парабеллум", когда каждое движение болью отдавалось во всем израненном теле? Тем не менее, я это сделал - думаю, ничего более значительного в жизни не совершил. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, но тут я вдруг ясно представил себе госпиталь, белые простыни, тепло - вот когда можно будет поспать вволю... Как подошел наш танк - не помню, хотя ребята мне потом рассказывали, что я еще им советовал, как лучше развернуться... В общем, война преподнесла мне королевский подарок - второй день рождения. Но война, как говорил мой трехлетний сын, "плохая тетя": подарков было куда меньше, чем потерь. Одну из них никогда себе простить не смогу… На Кавказе шли бои. Мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. За три дня я незаметно сжевал его до основания... И только много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок, с металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать, а сам ремешок съесть. Но судьба распорядилась по-другому... ВОТ ЭТИ СТИХИ ИОНЫ ДЕГЕНА: Мой товарищ, в смертельной агонии Не зови понапрасну друзей. Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей. Ты не плачь, не стони, ты не маленький, Ты не ранен, ты просто убит. Дай-ка лкчше сниму с тебя валенки. Мне ещё воевать предстоит
Keto: Окуджава ДЖАЗИСТЫ С.Рассадину Джазисты уходили в ополченье, цивильного не скинув облаченья. Тромбонов и чечеток короли в солдаты необученные шли. Кларнетов принцы, словно принцы крови, магистры саксофонов шли, и, кроме, шли барабанных палок колдуны скрипучими подмостками войны. На смену всем оставленным заботам единственная зрела впереди, и скрипачи ложились к пулеметам, и пулеметы бились на груди. Но что поделать, что поделать, если атаки были в моде, а не песни? Кто мог тогда их мужество учесть, когда им гибнуть выпадала честь? Едва затихли первые сраженья, они рядком лежали. Без движенья. В костюмах предвоенного шитья, как будто притворяясь и шутя. Редели их ряды и убывали. Их убивали, их позабывали. И все-таки под музыку Земли их в поминанье светлое внесли, когда на пятачке земного шара под майский марш, торжественный такой, отбила каблуки, танцуя, пара за упокой их душ. За упокой. 1959
Keto: Ахматова Птицы смерти в зените стоят. Кто идет выручать Ленинград? Не шумите вокруг — он дышит, Он живой еще, он все слышит: Как на влажном балтийском дне Сыновья его стонут во сне, Как из недр его вопли: «Хлеба!» До седьмого доходят неба... Но безжалостна эта твердь. И глядит из всех окон — смерть. И стоит везде на часах И уйти не пускает страх.
Keto: Михаил КУЛЬЧИЦКИЙ (1919-1943) *** Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом Вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: лейтенант Звучит "налейте нам", И, зная топографию, Он топает по гравию. Война ж совсем не фейерверк, А просто — трудная работа. Когда — черна от пота — вверх Скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промёрзших ног Наворачивается на чоботы Весом хлеба в месячный паёк. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжёлых орденов. Не до ордена. Была бы Родина. С ежедневными Бородино. 26 декабря 1942 года
Keto: Возвращение Виктор Гончаров А всё случилось очень просто... Открылась дверь, и мне навстречу Девчурка маленького роста, Девчурка, остренькие плечи! И котелок упал на камни. Четыре с лишним дома не был... А дочка, разведя руками, Сказала: "Дядя, нету хлеба!" А я её схватил — и к звёздам! И целовал в кусочки неба. Ведь это я такую создал. Четыре с лишним дома не был...
Keto: Сунгарийские болота Пётр Комаров Ты вниз поглядел из окна самолёта — И ты не увидел привычной земли: Глухие разводья, протоки, болота, Озёра и топи лежали вдали. Там чахлые травы шептались и дрогли, И плакали чибисы, злясь на судьбу, И серая цапля, как иероглиф, Стояла, должно быть, с лягушкой в зобу. Бездонные топи. Озёра. Болота. Зелёная, жёлтая, рыжая мгла. Здесь даже лететь никому неохота, — А как же пехота всё это прошла?..
Keto: http://stihi.ru/poems/2004/02/21-1138.html Не поленитесь - откройте ссылку. Набрела случайно - выбрать что-то было невозможно и глупо - пусть будет всё.
Keto: А вот тут не понимаю - прошло мимо нас, или это я одна как всегда упустила? Кто про эти стихи что-нибудь знает? ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ. Дмитрий Уткин. В новгородских лесах рыщут тени орластых мундиров, Над болотистым мхом бьют в припадке стволы шмайсеров. Здесь зачёркнута жизнь рваной трассой шального пунктира, Здесь разрывы сердец глохнут в рёве свинцовых ветров. Гимнастёрки не в рост, в бурых пятнах запёкшейся крови, Сжав разбитый приклад, задыхаясь в горячем бреду, Молодой паренёк, сдвинув пыльную каску на брови, Как молитву, шептал: "Пусть умру, но они не пройдут!" Грязь размытых траншей трамбовали солдаты телами. На горластую цепь из окопа шагнув в никуда, Тот вчерашний пацан обнял тёплую землю руками, Захлебнувшись свнцом, прохрипел: "Не пройдут никогда!" И они не прошли, и повергли их знамя народы, И победа пришла, всю Европу накрыв кумачом, Только тот паренёк до сих пор у заросшего брода На разбитый приклад налегает разбитым плечом. Средь угрюмых осин стонет ветер трофейной гармошкой. Мир прошёл стороной, мимо взглядов разбитых глазниц. Здесь лежит батальон, раз в году погребённый порошей, Смотрят ввысь черепа, на углы чёрных плачущих птиц. Говорили они, что придут невредимы и целы. Говорили: "Побьём, победим", но побили, и вот 50 долгих лет смотрят в темень сквозь прорезь прицелов, Лишь в глазах их детй живы лица ушедших на фронт. Те глухие места называют долинами смерти, Там останки солдат, словно снег, на болота легли. Если трудно понять, я прошу - хоть на слово поверьте: Мы живём потому, что враги там пройти не смогли. Пусть прошло много лет, пусть война эта стала легендой, В гулкий колокол бьют отошедшие в сумрак сердца. Как случиться могло, что гордимся мы славной победой, Забывая о тех, кто лежит в Новгородских лесах?
гость: Keto пишет: ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ. Дмитрий Уткин
ЛК: Кето, спасибо, еще раз - стихи проникновенные и история - замечательная!!!
БУЦК: Кето за всё
Keto: БУЦК пишет: Кето за всё
lena: Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…Сегодня мы продолжим рассказ об удивительно талантливых поэтах предвоенного поколения, начатый статьей о Павле Когане. Этому поколению, обожженному революцией и войной, выпала недолгая жизнь. Они мало что успели сделать, но то, что успели, — оказало огромное влияние на тех, кто шел за ними. Сегодня мы вспомним и послушаем стихи Семена Гудзенко. МОЕ ПОКОЛЕНИЕ Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат. . . . Он родился в Киеве в 1922 году, подростком занимался в литературной студии Дворца пионеров, а в 17 лет поступил в Московский институт философии, литературы и истории. Когда началась война, он оставил институт и добровольцем ушел на фронт. Воевал под Москвой, да и как поэт сложился — под Москвой, в страшную зиму 1941-1942 годов. Из его фронтовых записей: … Когда ползешь по снегу, когда пурга обжигает лицо и слепит глаза, но знаешь, что если встанешь — погибнешь, вспоминаются северные ребята Джека Лондона. И они ползли в пургу, в 50 градусов, голодали, но не сдавались… … Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах… «Мое поколение»… Все то поколение пошло под нож. Из каждой сотни пареньков 1922-1924 годов рождения в живых остались единицы. Семену Гудзенко посчастливилось оказался среди этих самых «единиц». Смерть настигла его только в начале 1953 года. Но — настигла. . . . У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя - только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны, все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордится сыны. Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,- у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен. . . . «Поэзия — честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши». Это тоже из записных книжек Гудзенко. Этот юноша в свои неполные 20 лет вот так и писал стихи — задыхаясь в любви и горе. Благодаря Илье Эренбургу, они стали известны еще до выхода в свет первого сборника. К ним можно относиться по-разному, но нельзя к ним относиться равнодушно, потому что в них талант, сила и правда — та самая правда, которую потом назовут «окопной». Этот, по выражению Евгения Евтушенко, «киевлянин, украинский еврей, русский поэт» успел написать только о войне. А у него в жизни и не было ничего, кроме войны. И он писал правду о том, что видел, писал правду, пытаясь в самом себе совместить несовместимое — любовь и ненависть. Евтушенко замечает: … Весьма любопытно, как меняется тональность записей Гудзенко после доставшейся ему из первых рук истории о патефоне, до которой всех немцев он поголовно с презрением называл «гансами», а после нее ни разу так не назвал: «Интернационал». «Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: «Давай патефон». «Ну, погибла», — подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели «Интернационал». Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела»… Как и Павел Коган, он был плоть от плоти своего времени и своего поколения. А времена не выбирают. И родину не выбирают. И судьбу. Романтик в солдатской шинели, Семен Гудзенко жил, как умел, и умер, как солдат. . . . Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит, и не надо погибшим, чтоб живые любили за них. Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате. Разве горю такому помогут рыданья живых? Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. . . . Стихотворение «Мое поколение» было написано в 40-х годах, но широко известным оно стало после выхода на экраны киноэпопеи «Цыган», где песню на стихи Гудзенко исполнил Михай Волонтир. Послушайте это исполнение: «Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты»… Народный артист СССР, лауреат Государственной премии РСФСР, Михай Волонтир стал тогда кумиром всех наших мальчишек. В безумии начала 90-х он в молдавском парламенте клеймил позором «русских оккупантов». Бог ему судья. Кстати сказать, через десяток лет, когда Волонтир серьезно заболел, деньги на операцию собирали и эти странные, эти такие непонятные «оккупанты», а саму операцию делали, кажется, в Санкт-Петербурге. В России Михая Волонтира по-прежнему ценят и любят, как ценили и любили всегда. . . . Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,- это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. . . . Стихи Гудзенко оказались необычайно созвучны внутреннему миру другого большого русского поэта — Владимира Высоцкого. Знаменитый спектакль Театра на Таганке, который называется «Павшие и живые», Юрий Любимов как раз и построил на стихах Павла Когана, Семена Гудзенко и других поэтов того самого поколения. В октябре 1975 года Высоцкий вспоминал: … Это очень дорогой для меня спектакль, потому что в этом спектакле я не только читаю стихи замечательного поэта Гудзенко, но это был первый спектакль, в который Любимов меня попросил написать песни профессионально, то есть и моя поэзия тоже входит в этот спектакль. Я играю там много ролей вместе. Это спектакль о поэтах и писателях, которые прошли через Великую Отечественную войну. Одни погибли, другие живы до сих пор, но на их творчестве лежит печать военных лет. И вот один из лучших военных поэтов, Семен Гудзенко, достался мне, я его играю и читаю его, ну правда, мне кажется, высочайшего уровня стихи о войне… Вот как звучит «Мое поколение» в исполнении Владимира Высоцкого. Запись очень неважного качества и сделана она, по-видимому, непосредственно в зале: Сила любимовского спектакля состояла в том, что не свои стихи актеры выплескивали в зал, как выстраданные ими самими. Пользуясь выражением В.И. Новикова, режиссерская установка была — «предельно вживаться» в стихи. . . . А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,- пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем - все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя. Со стихами Семена Гудзенко выполнить эту установку было для Высоцкого, вероятно, делом не слишком трудным. Читая следующее стихотворение, вообще невозможно отделаться от ощущения, что его написал не двадцатилетний Гудзенко в 1942 году, а сам Владимир Высоцкий четверть века спустя: ПЕРЕД АТАКОЙ Когда на смерть идут - поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв - и умирает друг. И значит, смерть проходит мимо. . . . Стихотворение «Перед атакой» Высоцкий очень любил и часто исполнял, да оно и неудивительно. «Замечательные стихи», «мне просто повезло читать такую замечательную поэзию» — вот так он отзывался об этом стихотворении. . . . Сейчас настанет мой черед. За мной одним идет охота. Будь проклят сорок первый год и вмерзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв - и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. . . . Это стихотворение звучало, конечно, и в спектакле «Павшие и живые», и существует даже соответствующая фонограмма с записью Высоцкого, но она настолько низкого качества, что лучше послушать другую запись, сделанную в 1976 году: . . . Но мы уже не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую. 1942 «Минная пыль», «вмерзшая в снега пехота», «окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи», «умирает друг, и значит, смерть проходит мимо», «мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины», «за мной одним идет охота», «и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую» — господи, да буквально все эти образы совершенно в духе Высоцкого! Премьера спектакля «Павшие и живые» состоялась 4 ноября 1965 года, подготовка же, естественно, происходила несколько раньше. Сам Высоцкий, как мы видели, говорил, что «это был первый спектакль, в который Любимов меня попросил написать песни профессионально, то есть и моя поэзия тоже входит в этот спектакль». И он написал их, эти свои первые песни о войне: «Братские могилы», «Солдаты группы «Центр», «Звезды», «Мы вращаем Землю». Смею предположить поэтому, что стихи Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Семена Гудзенко оказали решающее влияние на формирование того Высоцкого, каким мы его знаем. Одной из песен, написанных Владимиром Высоцким в 1964 году специально для спектакля «Павшие и живые» и под его влиянием, была вот эта: На братских могилах не ставят крестов, И вдовы на них не рыдают, К ним кто-то приносит букеты цветов, И Вечный огонь зажигают. Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче - гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы - Все судьбы в единую слиты. А в Вечном огне виден вспыхнувший танк, Горящие русские хаты, Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, Горящее сердце солдата. У братских могил нет заплаканных вдов - Сюда ходят люди покрепче. На братских могилах не ставят крестов, Но разве от этого легче?.. Послушаем песню «Братские могилы» в исполнении автора. Владимир Высоцкий, запись сделана в апреле 1979 года: А завершить свой рассказ о Семене Гудзенко мне бы хотелось следующим его стихотворением, написанным примерно тогда же, когда было написано и стихотворение «Перед атакой». НЕБЕСА Такое небо! Из окна посмотришь черными глазами, и выест их голубизна и переполнит небесами. Отвыкнуть можно от небес, глядеть с проклятьем и опаской, чтоб вовремя укрыться в лес и не погибнуть под фугаской. И можно месяц, можно два под визг сирен на землю падать и слушать, как шумит трава и стонет под свинцовым градом. Я ко всему привыкнуть смог, но только не лежать часами. ...И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами. 1942 «…И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами». В 1942 году, когда он писал эти строки, ему исполнилось всего 20 лет.
zuy: Про Адольфа В окопе на шинели грубой, С от боли скрюченным лицом. Ефрейтор Ади Шукльгрубер, Лежал с простреленным яйцом. Лежал и выл он как собака, Желая только одного, Весь этот мир поставить раком, Как этот мир согнул его! Отныне плохо в жизни личной. Один ему теперь удел, Звездеть в полтике публично, Брать власть и делать беспредел! А что же снайпер тот английский, Что пулю в центр штанов послал? Когда б не целился так низко, Убил бы Ади наповал. А если б промахнулся он, Попал бы в воздух, в бруствер, в стену. В живых остался б герр Адольф Простой художник из под Вены. Но принимая честный бой, И залепив врагу по хую, Солдат из Первой мировой, Не знал, что он зажег Вторую!
AC: Евгений Нежинцев * * * Пусть буду я убит в проклятый день войны, Пусть первым замолчу в свинцовом разговоре, Пусть... Лишь бы никогда не заглянуло горе В твой дом, в твои глаза, в твои девичьи сны... Пусть не осмелится жестокая рука Черкнуть в письме, в скупой на чувства фразе, Что ты в разорванном лежишь противогазе И бьется локон твой у синего виска... 1941
ЛК: Леш, здорово!!! Где ты их берешь?
AC: ЛК пишет: Леш, здорово!!! Где ты их берешь? В инете, какое понравиться - такое и переписываю...
AC: "РОДИНА?.. Как много в этом слове для нас солдат - любви, надежды есть. И за неё боролись до последней капли крови, в награду получая ЧЕСТЬ. Награды больше ЧЕСТИ не бывает, и РОДИНА её нам воинам дала. Но род людской частенько забывает, кем через нас она для них была. Мы помним всех кого уже не будет, кто за неё в бессмертие ушел. Надеюсь род людской тех не забудет, кто жизнь за РОДИНУ отдав - бессмертие нашёл. МЫ не жалели ни своей ни вражьей жизни, и в бой мы шли без лишних слов. И умирая не жалели что боролись - мы повторяли путь своих дедов. ЧЕСТЬ... РОДИНА... Два разных вроде слова, но друг от друга их не оторвём. Они как братья связанные кровью, и ради них мы погибаем и живём."
ПЕШЕХОД: Не стихи, но все жеclick here
ПЕШЕХОД: Чье не знаю Кому: КонтрАдмирал, #95 отправлено 20.07.08 04:04 | ответить | цитировать # 95 -------------------------------------------------------------------------------- Третий год у Натальи тяжелые сны, Третий год ей земля горяча — С той поры как солдатской дорогой войны Муж ушел, сапогами стуча. На четвертом году прибывает пакет. Почерк в нем незнаком и суров: «Он отправлен в саратовский лазарет, Ваш супруг, Алексей Ковалев». Председатель дает подорожную ей. То надеждой, то горем полна, На другую солдатку оставив детей, Едет в город Саратов она. А Саратов велик. От дверей до дверей Как найти в нем родные следы? Много раненых братьев, отцов и мужей На покое у волжской воды. Наконец ее доктор ведет в тишине По тропинкам больничных ковров. И, притихшая, слышит она, как во сне: — Здесь лежит Алексей Ковалев.— Нерастраченной нежности женской полна, И калеку Наталья ждала, Но того, что увидела, даже она Ни понять, ни узнать не могла. Он хозяином был ее дум и тревог, Запевалой, лихим кузнецом. Он ли — этот бедняга без рук и без ног, С перекошенным, серым лицом? И, не в силах сдержаться, от горя пьяна, Повалившись в кровать головой, В голос вдруг закричала, завыла она: — Где ты, Леша, соколик ты мой?! — Лишь в глазах у него два горячих луча. Что он скажет — безрукий, немой! И сурово Наталья глядит на врача: — Собирайте, он едет домой. Не узнать тебе друга былого, жена,— Пусть как память живет он в дому. — Вот спаситель ваш,— детям сказала она,— Все втроем поклонитесь ему! Причитали соседки над женской судьбой, Горевал ее горем колхоз. Но, как прежде, вставала Наталья с зарей, И никто не видал ее слез... Чисто в горнице. Дышат в печи пироги. Только вдруг, словно годы назад, Под окном раздаются мужские шаги, Сапоги по ступенькам стучат. И Наталья глядит со скамейки без слов, Как, склонившись в дверях головой, Входит в горницу муж — Алексей Ковалев — С перевязанной правой рукой. — Не ждала? — говорит, улыбаясь, жене. И, взглянув по-хозяйски кругом, Замечает чужие глаза в тишине И другого на месте своем. А жена перед ним ни мертва ни жива... Но, как был он, в дорожной пыли, Все поняв и не в силах придумать слова, Поклонился жене до земли. За великую душу подруге не мстят И не мучают верной жены. А с войны воротился не просто солдат, Не с простой воротился войны. Если будешь на Волге — припомни рассказ, Невзначай загляни в этот дом, Где напротив хозяйки в обеденный час Два солдата сидят за столом.
Keto: Вить, спасибо! Давно эти стихи искала.
ПЕШЕХОД: СимоновОТКРЫТОЕ ПИСЬМО Женщине из г. Вичуга Я вас обязан известить, Что не дошло до адресата Письмо, что в ящик опустить Не постыдились вы когда-то. Ваш муж не получил письма, Он не был ранен словом пошлым, Не вздрогнул, не сошел с ума, Не проклял все, что было в прошлом. Когда он поднимал бойцов В атаку у руин вокзала, Тупая грубость ваших слов Его, по счастью, не терзала. Когда шагал он тяжело, Стянув кровавой тряпкой рану, Письмо от вас еще все шло, Еще, по счастью, было рано. Когда на камни он упал И смерть оборвала дыханье, Он все еще не получал, По счастью, вашего посланья. Могу вам сообщить о том, Что, завернувши в плащ-палатки, Мы ночью в сквере городском Его зарыли после схватки. Стоит звезда из жести там И рядом тополь — для приметы... А впрочем, я забыл, что вам, Наверно, безразлично это. Письмо нам утром принесли... Его, за смертью адресата, Между собой мы вслух прочли — Уж вы простите нам, солдатам. Быть может, память коротка У вас. По общему желанью, От имени всего полка Я вам напомню содержанье. Вы написали, что уж год, Как вы знакомы с новым мужем. А старый, если и придет, Вам будет все равно ненужен. Что вы не знаете беды, Живете хорошо. И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате. Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова... Вот именно: «не утруждал»... Вы побольней искали слова. И все. И больше ничего. Мы перечли их терпеливо, Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы. «Не утруждай». «Муж». «Аттестат»... Да где ж вы душу потеряли? Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали. Я не хочу судьею быть, Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить,— К несчастью, в жизни все бывает. Ну хорошо, пусть не любим, Пускай он больше вам ненужен, Пусть жить вы будете с другим, Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем. Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает, Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает. Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных. В своей душе их не нашли — Так заняли бы где угодно. В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких, Они б вам оказали честь — Вам написали б эти строки; Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую. От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую. Не вам, а женщинам другим, От нас отторженным войною, О вас мы написать хотим, Пусть знают — вы тому виною, Что их мужья на фронте, тут, Подчас в душе борясь с собою, С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем. Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит: А вдруг не вы одна смогли, Вдруг кто-нибудь еще получит? На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали. Пускай поставят вам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену, Себя так долго выдавали. А бывший муж ваш — он убит. Все хорошо. Живите с новым. Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно ненужным словом. Живите, не боясь вины, Он не напишет, не ответит И, в город возвратись с войны, С другим вас под руку не встретит. Лишь за одно еще простить Придется вам его — за то, что, Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта. Уж ничего не сделать тут — Письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле. О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно — Так я от имени полка Беру его слова обратно. Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье. Не уважающие вас Покойного однополчане. По поручению офицеров полка К. Симонов 1943 Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. Москва: Художественная
ПЕШЕХОД: А есть такоеclick here
ПЕШЕХОД: И такоеclick here, много чему нас учили, не все сразу дошло.
Михалыч: Спасибо,Валентиныч,за позитив ! Сам то когда б нашёл и прочитал
ПЕШЕХОД: А на досуге можно и такоеКрасноармейские частушки и пляски Били наши батальоны Самого Наполеона. Ничего нет хитрого Что побъём и Гитлера! Ходит немец по тропе, Слёзы так и капают- Помнит он о пункте Б Ноги сами драпают! Не жалей свинца, товарищ, Бей фашиста-сатану! На Неве его ударишь- Отзовётся на Дону! Муж пропал у фрау Берты, Шлёт запросы и конверты: Где ты, милый? -На Дону! Что ты делаешь? -Тону! Очень хочется уж вору Взять обратно Ям-Ижору. Пусть приходит, отдадим Нам-Ижору, яму-им! Как туман рассеется- Симончук прицелится. Только выглянет фашист- Брык - и не шевелится! Больше сотни гадких фрицев Отослал без лишних слов Прямо в рай без.......... Славный снайпер Щербаков. Там в раю, согласно правил, Будут фрицы докладать: Щербаков всех нас направил, Обещал ещё прислать! Ленинград занять сулит Немцам главный их бандит. Им и хочется, и колется Да мама не велит! Я на языка напал, Только сил не рассчитал: В морду дал ему слегка- Язык лишился языка! Гитлер-мастер подлых дел, В грабежах собаку съел. Только жалко одного- Лучше бы она его! Гордо реет красный флаг, Самолёты стаями! Уничтожен будет враг По приказу Сталина! 1943
ПЕШЕХОД: А этого сейчас наверное в школе не изучают, а не мешало бы. Муса ДжалильОни с детьми погнали матерей И яму рыть заставили, а сами Они стояли, кучка дикарей, И хриплыми смеялись голосами. У края бездны выстроили в ряд Бессильных женщин, худеньких ребят. Пришел хмельной майор и медными глазами Окинул обреченных... Мутный дождь Гудел в листве соседних рощ И на полях, одетых мглою, И тучи опустились над землею, Друг друга с бешенством гоня... Нет, этого я не забуду дня, Я не забуду никогда, вовеки! Я видел: плакали, как дети, реки, И в ярости рыдала мать-земля. Своими видел я глазами, Как солнце скорбное, омытое слезами, Сквозь тучу вышло на поля, В последний раз детей поцеловало, В последний раз... Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас Он обезумел. Гневно бушевала Его листва. Сгущалась мгла вокруг. Я слышал: мощный дуб свалился вдруг, Он падал, издавая вздох тяжелый. Детей внезапно охватил испуг,-- Прижались к матерям, цепляясь за подолы. И выстрела раздался резкий звук, Прервав проклятье, Что вырвалось у женщины одной. Ребенок, мальчуган больной, Головку спрятал в складках платья Еще не старой женщины. Она Смотрела, ужаса полна. Как не лишиться ей рассудка! Все понял, понял все малютка. -- Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! -- Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи. Дитя, что ей всего дороже, Нагнувшись, подняла двумя руками мать, Прижала к сердцу, против дула прямо... -- Я, мама, жить хочу. Не надо, мама! Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? -- И хочет вырваться из рук ребенок, И страшен плач, и голос тонок, И в сердце он вонзается, как нож. -- Не бойся, мальчик мой. Сейчас вздохнешь ты вольно. Закрой глаза, но голову не прячь, Чтобы тебя живым не закопал палач. Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно.-- И он закрыл глаза. И заалела кровь, По шее лентой красной извиваясь. Две жизни наземь падают, сливаясь, Две жизни и одна любовь! Гром грянул. Ветер свистнул в тучах. Заплакала земля в тоске глухой, О, сколько слез, горячих и горючих! Земля моя, скажи мне, что с тобой? Ты часто горе видела людское, Ты миллионы лет цвела для нас, Но испытала ль ты хотя бы раз Такой позор и варварство такое? Страна моя, враги тебе грозят, Но выше подними великой правды знамя, Омой его земли кровавыми слезами, И пусть его лучи пронзят, Пусть уничтожат беспощадно Тех варваров, тех дикарей, Что кровь детей глотают жадно, Кровь наших матерей... 1943
lena: А в наше школьное время подобные стихи всегда звучали на вечерах и мороз по коже драл! Зато и совесть есть у наших поколений!
Keto: Год назад на районном конкурсе чтецов пацанчик читал - не забыли однако.
ПЕШЕХОД: Стихи последней войны "Молот", "Молот", я "Зубило"... Слышь, братан, прием, прием... Да какой там хрен вдвоем, коль Матвеева убило добрых полчаса назад! Три рожка есть, пять гранат... Нет, уйти смогу едва ли - обложили с трех сторон. В крайнем случае, патрон я найду. Ну, чтоб не взяли... Да и как, ты сам суди, без Матвеева уйти? "Молот", "Молот", я "Зубило"... Ты ребятам передай, что Валерка Бородай не какой-нибудь мудила. Разве ж я когда бросал друга средь чеченских скал? "Молот", "Молот", я "Зубило"... Ты ведь прав... Прием, прием... Мы с Матвеевым вдвоем, хоть и мертвым, все же - сила. Я сейчас веду огонь за себя и за него. ...Это наш последний бой. Связь закончена. Отбой... Беридзе Юрий Вахтангович
Лесная: Очень интересные и душевные стихотворения. прям за душу многие зацепили. Вот тоже выложу, незнаю правда чье оно. ОБИДА Его прислали в роту с пополненьем. И он, безусый, щуплый паренек, разглядывал с наивным удивленьем такой простой и страшный «передок». Ему все было очень интересно. Он никогда еще не воевал. И он войну коварную, конечно, по фильмам популярным представлял. Он неплохим потом бы стал солдатом: повоевал, обвык, заматерел... Судьба ему — огнем из автомата — совсем другой сготовила удел. Он даже и не выстрелил ни разу, не увидал противника вблизи и после боя, потный и чумазый, трофейными часами не форсил. И помкомвзвода, водку разливая, не произнес веселые слова: — А новенький-то, бестия такая, ну прямо как Суворов воевал!.. И кажется, никто и не запомнил ни имя, ни фамилию его, — лишь писарь ротный к вечеру заполнил графу «убит» в записке строевой. Лежал он — всем семи ветрам открытый, блестела каска матово в кустах, и на судьбу нелепую — обида навек застыла в выцветших глазах.
бабуля: ЛЕОНИД ФИЛАТОВ Баллада о последней рубахе ... А комод хранил рубахи, как надежды... А война уже не шла который год... И последняя на шест была надета И поставлена на чей-то огород. Это так невероятно и жестоко, Что стоишь не огорчён, а изумлён, Как над дудочкой лихого скомороха, О котором узнаёшь, что он казнён. А хозяин был такой весёлый малый, А хозяин - вам, наверно, невдомёк - На вокзале так смешно прощался с мамой, Что погибнуть просто-напросто не мог... Винтовка № 220339 Млел июнь. Томилось лето. Но уже случилось э т о. Срочно что-то, как-то, где-то надо было делать!.. Встал студент на изготовку, Приложил к плечу винтовку Номер двести двадцать тысяч триста тридцать девять. Педагог по диамату Выдал нам по автомату- Я узнал о нём потом, что он - майор запаса. Уходили целым курсом, Целый курс полёг под Курском. Только Мишка кузенков в Москве сидел, зараза. Танька, что ты, как ты, где ты?.. Как другие факультеты?.. Я пишу тебе, Танёк, уже из Будапешта. Танька, жди меня, паскуда, Я ведь жив ещё покуда, И хирурги говорят, что есть ещё надежда!.. Млел июнь. Томилось лето. Но уже случилось э т о. Срочно что-то, как-то, где-то надо было делать... ...Если скажут, что я помер, То моей могилы номер - Вспомни! - двести двадцать тысяч триста тридцать девять. 1965г.
БУЦК: http://www.molgvardia.ru/style/2008/11/10/2752 Меня задело
ПЕШЕХОД: Полное стихотворение"Посвящение танку Т-34" …Это мыслей сверкающих высь О победе в любой войне, И металлом одетый смысл, Что на свете мы всех сильней. Это правила, где лежит Гениальная простота, И конструктора главного жизнь, Перешедшая в этот танк. Это холод гулких цехов, И под небом открытым станки, Дети с бабами у станков, На войне давно мужики. И бумага последних рублей, Припасённых на чёрный день, И колец обручальных блеск, Снятых тысячами людей. И в наушниках "Заводи !" И прорвать оборону - приказ, Ну, родимый, не подведи, И до самого пола - газ ! И болванки в башню удар, И застывший радиста взгляд, И фанерная в поле звезда, И сто грамм за погибших ребят. И проломленные бока Всех немецких зверей стальных, И Москва в золотых огнях, Под победным небом страны. Это щит наш и это меч, Это наша прямая речь, Средство выжить народам моим В этом бешеном мире. Это скорость и мощь огня, Это люди сильней чем броня, Это слава моей страны - Т - 34 ! Это ржи золотой посев На холмах боевых полей, Это памятник у шоссе, С одинокой гвоздикой в стволе. Это путь, идущих вперёд, Молодых и сильных машин, Что начало своё берёт Из твоей российской души.
Ивваныч: ПЕШЕХОД пишет: Это памятник у шоссе, С одинокой гвоздикой в стволе. Валентиныч, супер! Эти бы стихи, да у Синего моста у танка крупным шрифтом... чтобы молодожены знали чему они цветы возлагают и кому...
Добрый:
ПЕШЕХОД: Можно попробовать через Долину с советом ветеранов порешать. У меня то туда выходов нет, а они может быть и заинтересовались бы.
AC: Немного запоздало, но к 7 Ноября... Парад Победы Я был на Параде Победы. Считаю: мне повезло. Былинные маршалы едут. Кони - седло в седло. Немножко дождит погода. Блестят ордена на груди. За эти четыре года Такие ль бывали дожди И, сотрясая площадь, В грядущее - из вчера - Выкатывается мощное, Заслуженное «Урра!» Волнуется каждый камень, Воистину - миг велик! А мне возвратиться память К тому ноябрю велит, К тому ноябрю сорок первого, Когда у целой страны Были натянуты нервы Почти до разрыв струны. Но по брусчатке завьюженной, Еще без блеска наград, В скромном во всеоружии Развертывался парад. Москва - на режиме казарменном. Звезды - зачехлены. Погоны для Красной Армии Пока что не введены. Не щелкают кинокамеры... И негде сейчас посмотреть, Как красноармейцы замерли, Готовые умереть. И умерли. По-солдатски. Почти до единого все. В районе Волоколамского, Можайского ли шоссе. Осталось: «Москва - за нами!» На вечные времена. Над целой Европой, как знамя, Победу взметнула она. Как младшему снится, наверно, Старший погибший брат, Так видится мне тот первый, Шагнувший под пули парад. Владимир ТУРКИН
Это я?: Ирина Савинова, член клуба "Сокол" Памяти медсестры Т.Марсаковой ТИШИНА Какая тишина стоит кругом! Который год ни выстрелов, ни взрывов, И будит тишину весенний гром... Узнать бы - наши вышли из прорыва? Мне майский день последним стал в году, Всю ночь не затихала канонада, Контуженный комбат кричал в бреду И все просил прислать ему снарядов. А батальон полег среди болот - Заглатывает раненых трясина. Палатку нашу в утренний налет Подмяла перебитая осина. Я не слыхала, как свистел снаряд: Здесь не понять - в тебя иль по соседу. Я не пришла на праздничный парад... Пускай живые празднуют победу! 1968 год.
Ивваныч: Могу только представить ЧТО видели Соколята в те года, если даже в 80-м году солдатиков можно было искать голыми руками шаря по траве. А стихи за душу берут.
Это я?: Ивваныч пишет: даже в 80-м году солдатиков можно было искать голыми руками шаря по траве Ну, да. Даже в конце 80-х всё еще лежало поверху. А уж в 50-х... Страшно представить. Из воспоминаний А.И.Орлова: "Кругом были воронки, воронки, воронки - от бомб, от снарядов всех калибров, от мин. Маленькие и огромные размером с небольшое озеро. По краям одной из воронок торчали во все стороны кости, ноги в ботинках с истлевшими обмотками, руки, черепа в касках и без них, рукава шинелей, обрывки гимнастерок - все перемешано в жутком сплетении смерти".
Ивваныч: Это я? пишет: Из воспоминаний А.И.Орлова Александр Иваныч меня и привел в лес в 80-м на майские праздники. Сказал, что "будет интересно". "Интересно" до сих пор. Дай ему Бог здоровья - как бы повернулась жизнь, если б не поиск? Не представить...
Это я?: Согласен. Но, , ибо тут тема про стихи: Долина смерти Долина смерти. Страшный ад В живых оставшийся запомнит. Там было трудно умирать В те двадцать лет еще неполных. Там наши сверстники тогда Ползли по грязи и болотам. Косила их войны страда Огнем кинжальных пулеметов. Но поднимался снова строй И шел в прорыв к Второй Ударной, Там каждый был тогда герой Из тех, кто дрался на плацдарме. Там перепаханы поля Войны жестокой страшным плугом. И до сих пор еще земля Болеет оспенным недугом Траншей, воронок и колдобин, Железа ломом проржавевшим, И метр каждый там удобрен Золой людей, в войне сгоревших. Н.И.Орлов
Ивваныч: Хорошие стихи навеяли воспоминания... Извини.
Это я?: Ивваныч пишет: Хорошие стихи навеяли воспоминания Да я и сам чего-то расчувствовался, когда их нашел А вот еще из той же темы (может, кто не слышал): ГИМН КЛУБА "СОКОЛ" Опять над головой костер качает дым. Бредет сквозь лес в обнимку с песней тишина, А мы идем искать ровесников следы Тех самых, что на четверть века старше нас. Им больше не стареть и песен им не петь И, что на сердце, никому не высказать. Последние слова наткнулись на свинец, И не над всеми обелиски высятся. Над ними то весна, то ветер ледяной, Лишь быль в летах сплетается с легендами. Ребят не воскресить не бронзой орденов, Ни песней, ни муаровыми лентами. А им хотелось жить семи смертям назло, Семь раз не умирают - дело верное, "Вперед!" - и встали в рост, и шли на танки в лоб С винтовкой образца 91-го. Давно отмыта гарь, развеялись дымы, И временем земные раны сглажены. Мы ищем на земле ровесников следы, Пусть вечные огни горят для каждого. К сожалению, не знаю автора. Но когда в 87-м году первый раз услышал это у костра в исполнении "Соколов" - мороз по коже. Может, поэтому и остался в лесу .
Keto: Это я? пишет: К сожалению, не знаю автора. Эта песня называется "Ровесники". Автор - один из первых наших российских бардов, Арик Крупп. Писалась она совсем в общем-то не для поиска, но считается гимном поисковиков. Правильно наверно считается
Keto: Вот пропущенный куплет: Нам в памяти хранить простые имена, Их не закрыть забвения туманами. Нам в памяти хранить святые имена Ровесники, не быть вам безымянными!
Это я?: Keto пишет: Вот пропущенный куплет: Ну, да. Дело-то давно было... Подзабылось уже .
AC: Сынам своим, звеня слезами Взыват русская земля: Снимите Власовское знамя Со златоглавого кремля. Три года с этим триколором Был в братстве гитлеровский стяг, Три года власовская свора Под ним плясала на костях. И под его тремя цветами Горела РУССКАЯ земля Снимите ВЛАСОВСКОЕ знамя Со златоглавого кремля Они наймиты и подонки, Давно успели прахом стать, Но их духовные потомки Взметнули этот флаг опять. Вот почему, звеня слезами Взывает русская земля: Снимите ВЛАСОВСКОЕ знамя Со златоглавого кремля! автор не известен...
ПЕШЕХОД: Полное стихотворение с авторомК сынам своим, звеня слезами, Взывает русская Земля – Сорвите власовское знамя Со златоглавого Кремля! Три года с этим триколором Был в братстве гитлеровский стяг, Три года власовская свора Под ним плясала на костях. И под его тремя цветами Горели сёла и поля, Сорвите власовское знамя Со златоглавого Кремля! Покрыто грязью и позором Оно с тех давних пор, Когда сошлась под этим триколором фашистских прихвостней орда. И лютовало над Россией – Не ей, а Гитлеру служа. Под этим красно-бело-синем В дыму резни и грабежа. Они – наймиты и подонки Давно успели прахом стать, Но их духовные потомки Взметнули этот флаг опять, И над Россией водрузили На самый высший пьедестал, И со страною совершили Всё то, о чём Адольф мечтал. Вот почему, звеня слезами, Взывает русская Земля – Сорвите власовское знамя Со златоглавого Кремля! Станислав Золотцев
ПЕШЕХОД: Константин Симонов Константин Симонов Константин Симонов Антология русской поэзии Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был, Под бревенчатым потолком, Где ты, в люльке качаясь, плыл; Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы, Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы; Если мил тебе бедный сад С майским цветом, с жужжаньем пчел И под липой сто лет назад В землю вкопанный дедом стол; Если ты не хочешь, чтоб пол В твоем доме фашист топтал, Чтоб он сел за дедовский стол И деревья в саду сломал... Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть; Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став, По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав; Чтобы те же руки ее, Что несли тебя в колыбель, Мыли гаду его белье И стелили ему постель... Если ты отца не забыл, Что качал тебя на руках, Что хорошим солдатом был И пропал в карпатских снегах, Что погиб за Волгу, за Дон, За отчизны твоей судьбу; Если ты не хочешь, чтоб он Перевертывался в гробу, Чтоб солдатский портрет в крестах Взял фашист и на пол сорвал И у матери на глазах На лицо ему наступал... Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что долго поцеловать Ты не смел,— так ее любил,— Чтоб фашисты ее живьем Взяли силой, зажав в углу, И распяли ее втроем, Обнаженную, на полу; Чтоб досталось трем этим псам В стонах, в ненависти, в крови Все, что свято берег ты сам Всею силой мужской любви... Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что родиной мы зовем,— Знай: никто ее не спасет, Если ты ее не спасешь; Знай: никто его не убьет, Если ты его не убьешь. И пока его не убил, Ты молчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил, Своей родиной не зови. Пусть фашиста убил твой брат, Пусть фашиста убил сосед,— Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат,— Это он, а не ты солдат. Так убей фашиста, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон, А в его по мертвым стоял. Так хотел он, его вина,— Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать. Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!
ПЕШЕХОД: 'Наркомовский паек' Во встречном бою, в безнадежном бою, Полк ночью испил свою чашу до дна. И некому пить... И я нынче не пью. Кому же он спирту привёз, старшина? В бочонке привёз, как всегда, для полка. А нас уцелело... На два котелка. Товарищ маршал! Товарищ нарком! К к о м у он с вашим сегодня пайком? Кого он покличет: 'К горилке, славяне, Бывайте здоровы и пейте до дна!'? Кого уличит в лихоимном обмане, Чтоб вовсе не выдать ни капли вина? Сегодня не сбиться старшинке со счёта. Списала их ночь, шутников и пролаз. Володька да я - вот и вся наша рота. Не сбейся, старшинка, считаючи нас! А он нам не верит. Не хочет нам верить. Он верит в раскладку и в норму сполна... Как будто войну можно чаркой промерить. И он умоляет нас: 'Пейте до дна!' И что-то толкует о посошке. Но в глотку не лезет его посошок. ...Мы ночью в огненном были мешке. Полк грудью продрал этот смертный мешок. Товарищ маршал! Скажу без прикрас, Как вам доложил бы любой из ребят: - Выполнен долг и исполнен приказ - Полк умер, не сделав ни шагу назад! Никто не сломился, не кинулся вспять. Не дрогнул никто и не струсил. Мы бились за жизнь. Мы шли побеждать. И падали в сторону Пруссии. И зря умоляет теперь старшина: Мол, лейте с краями и пейте до дна!.. Но нынче весёлый паек мне не впрок. И вряд ли он будет сегодня распит. Может, привыкну? Но нынче - зарок! Очень уж крепок наркомовский спирт. Павел Булушев
Добрый:
Добрый: Я раньше не слышал: Я убит подо Ржевом, В безыменном болоте, В пятой роте, на левом, При жестоком налете. Я не слышал разрыва, Я не видел той вспышки,-- Точно в пропасть с обрыва -- И ни дна ни покрышки. И во всем этом мире, До конца его дней, Ни петлички, ни лычки С гимнастерки моей. Я -- где корни слепые Ищут корма во тьме; Я -- где с облачком пыли Ходит рожь на холме; Я -- где крик петушиный На заре по росе; Я -- где ваши машины Воздух рвут на шоссе; Где травинку к травинке Речка травы прядет, -- Там, куда на поминки Даже мать не придет. Подсчитайте, живые, Сколько сроку назад Был на фронте впервые Назван вдруг Сталинград. Фронт горел, не стихая, Как на теле рубец. Я убит и не знаю, Наш ли Ржев наконец? Удержались ли наши Там, на Среднем Дону?.. Этот месяц был страшен, Было все на кону. Неужели до осени Был за ним уже Дон И хотя бы колесами К Волге вырвался он? Нет, неправда. Задачи Той не выиграл враг! Нет же, нет! А иначе Даже мертвому -- как? И у мертвых, безгласных, Есть отрада одна: Мы за родину пали, Но она -- спасена. Наши очи померкли, Пламень сердца погас, На земле на поверке Выкликают не нас. Нам свои боевые Не носить ордена. Вам -- все это, живые. Нам -- отрада одна: Что недаром боролись Мы за родину-мать. Пусть не слышен наш голос, -- Вы должны его знать. Вы должны были, братья, Устоять, как стена, Ибо мертвых проклятье -- Эта кара страшна. Это грозное право Нам навеки дано, -- И за нами оно -- Это горькое право. Летом, в сорок втором, Я зарыт без могилы. Всем, что было потом, Смерть меня обделила. Всем, что, может, давно Вам привычно и ясно, Но да будет оно С нашей верой согласно. Братья, может быть, вы И не Дон потеряли, И в тылу у Москвы За нее умирали. И в заволжской дали Спешно рыли окопы, И с боями дошли До предела Европы. Нам достаточно знать, Что была, несомненно, Та последняя пядь На дороге военной. Та последняя пядь, Что уж если оставить, То шагнувшую вспять Ногу некуда ставить. Та черта глубины, За которой вставало Из-за вашей спины Пламя кузниц Урала. И врага обратили Вы на запад, назад. Может быть, побратимы, И Смоленск уже взят? И врага вы громите На ином рубеже, Может быть, вы к границе Подступили уже! Может быть... Да исполнится Слово клятвы святой! -- Ведь Берлин, если помните, Назван был под Москвой. Братья, ныне поправшие Крепость вражьей земли, Если б мертвые, павшие Хоть бы плакать могли! Если б залпы победные Нас, немых и глухих, Нас, что вечности преданы, Воскрешали на миг, -- О, товарищи верные, Лишь тогда б на воине Ваше счастье безмерное Вы постигли вполне. В нем, том счастье, бесспорная Наша кровная часть, Наша, смертью оборванная, Вера, ненависть, страсть. Наше все! Не слукавили Мы в суровой борьбе, Все отдав, не оставили Ничего при себе. Все на вас перечислено Навсегда, не на срок. И живым не в упрек Этот голос ваш мыслимый. Братья, в этой войне Мы различья не знали: Те, что живы, что пали, -- Были мы наравне. И никто перед нами Из живых не в долгу, Кто из рук наших знамя Подхватил на бегу, Чтоб за дело святое, За Советскую власть Так же, может быть, точно Шагом дальше упасть. Я убит подо Ржевом, Тот еще под Москвой. Где-то, воины, где вы, Кто остался живой? В городах миллионных, В селах, дома в семье? В боевых гарнизонах На не нашей земле? Ах, своя ли. чужая, Вся в цветах иль в снегу... Я вам жизнь завещаю, -- Что я больше могу? Завещаю в той жизни Вам счастливыми быть И родимой отчизне С честью дальше служить. Горевать -- горделиво, Не клонясь головой, Ликовать -- не хвастливо В час победы самой. И беречь ее свято, Братья, счастье свое -- В память воина-брата, Что погиб за нее.
Добрый: Добрый пишет: Так милый "Добрый" Воооот оно чё Валентиныч!!!
Катерина: Добрый пишет: Воооот оно чё Валентиныч
AC: Твардовский пишет, Добрый цитирует: Я убит подо Ржевом, В безыменном болоте... Надо подписывать!!!
ПЕШЕХОД: Так милый "Добрый" книжки читать нужно, а не календари.
ПЕШЕХОД: ветеран войны, поэтесса Юлия Друнина:КОМБАТ Когда, забыв присягу, повернули В бою два автоматчика назад, Догнали их две маленькие пули - Всегда стрелял без промаха комбат. Упали парни, ткнувшись в землю грудью, А он, шатаясь, побежал вперед. За этих двух его лишь тот осудит, Кто никогда не шел на пулемет. Потом в землянке полкового штаба, Бумаги молча взяв у старшины, Писал комбат двум бедным русским бабам, Что... смертью храбрых пали их сыны. И сотни раз письмо читала людям В глухой деревне плачущая мать. За эту ложь комбата кто осудит? Никто его не смеет осуждать! И не смогла смотреть на творящееся бытие:Судный час Покрывается сердце инеем — Очень холодно в судный час… А у вас глаза как у инока — Я таких не встречала глаз. Ухожу, нету сил. Лишь издали (Все ж крещеная!) Помолюсь За таких вот, как вы, — За избранных Удержать над обрывом Русь. Но боюсь, что и вы бессильны. Потому выбираю смерть. Как летит под откос Россия, Не могу, не хочу смотреть!
ПЕШЕХОД: Раз уже зашел на теме разговор по Твардовскому, то вот БАЛЛАДА ОБ ОТРЕЧЕНИИ Вернулся сын в родимый дом С полей войны великой. И запоясана на нем Шинель каким-то лыком. Не брита с месяц борода, Ершится - что чужая. И в дом пришел он, как беда Приходит вдруг большая... Но не хотели мать с отцом Беде тотчас поверить, И сына встретили вдвоем Они у самой двери. Его доверчиво обнял Отец, что сам когда-то Три года с немцем воевал И добрым был солдатом; Навстречу гостю мать бежит: - Сынок, сынок родимый...- Но сын за стол засесть спешит И смотрит как-то мимо. Беда вступила на порог, И нет родным покоя. - Как на войне дела, сынок?- А сын махнул рукою. А сын сидит с набитым ртом И сам спешит признаться, Что ради матери с отцом Решил в живых остаться. Родные поняли не вдруг, Но сердце их заныло. И край передника из рук Старуха уронила. Отец себя не превозмог, Поникнул головою. - Ну что ж, выходит так, сынок, Ты убежал из боя? ..- И замолчал отец-солдат, Сидит, согнувши спину, И грустный свой отводит взгляд От глаз родного сына. Тогда глядит с надеждой сын На материн передник. - Ведь у тебя я, мать, один - И первый, и последний.- Но мать, поставив щи на стол, Лишь дрогнула плечами. И показалось, день прошел, А может год, в молчанье. И праздник встречи навсегда Как будто канул в омут. И в дом пришедшая беда Уже была, как дома. Не та беда, что без вреда Для совести и чести, А та, нещадная, когда Позор и горе вместе. Такая боль, такой позор, Такое злое горе, Что словно мгла на весь твой двор И на твое подворье, На всю родню твою вокруг, На прадеда и деда, На внука, если будет внук, На друга и соседа... И вот поднялся, тих и строг В своей большой кручине, Отец-солдат:- Так вот, сынок, Не сын ты мне отныне. Не мог мой сын,- на том стою, Не мог забыть присягу, Покинуть Родину в бою, Притти домой бродягой. Не мог мой сын, как я не мог, Забыть про честь солдата, Хоть защищали мы, сынок, Не то, что вы. Куда там! И ты теперь оставь мой дом, Ищи отца другого. А не уйдешь, так мы уйдем Из-под родного крова. Не плачь, жена. Тому так быть. Был сын - и нету сына, Легко растить, легко любить. Трудней из сердца вынуть...- И что-то молвил он еще И смолк. И, подняв руку, Тихонько тронул за плечо Жену свою, старуху. Как будто ей хотел сказать: - Я все, голубка, знаю. Тебе еще больней: ты - мать, Но я с тобой, родная. Пускай наказаны судьбой,- Не век скрипеть телеге, Не так нам долго жить с тобой, Но честь живет вовеки...- А гость, качнувшись, за порог Шагнул, нащупал выход. Вот, думал, крикнут: 'Сын, сынок! Вернись!' Но было тихо. И, как хмельной, держась за тын, Прошел он мимо клети. И вот теперь он был один, Один на белом свете. Один, не принятый в семье, Что отреклась от сына, Один на всей большой земле, Что двадцать лет носила. И от того, как шла тропа, В задворках пропадая, Как под ногой его трава Сгибалась молодая; И от того, как свеж и чист Сиял весь мир окольный, И трепетал неполный лист - Весенний,- было больно. И, посмотрев вокруг, вокруг Глазами не своими, Кравцов Иван,- назвал он вслух Свое как будто имя. И прислонился головой К стволу березы белой. - А что ж ты, что ж ты над собой, Кравцов Иван, наделал? Дошел до самого конца, Худая песня спета. Ни в дом родимого отца Тебе дороги нету, Ни к сердцу матери родной, Поникшей под ударом. И кары нет тебе иной, Помимо смертной кары. Иди, беги, спеши туда, Откуда шел без чести, И не прощенья, а суда Себе проси на месте. И на глазах друзей-бойцов, К тебе презренья полных, Тот приговор, Иван Кравцов, Ты выслушай безмолвно. Как честь, прими тот приговор. И стой, и будь, как воин, Хотя б в тот миг, как залп в упор Покончит счет с тобою. А может быть, еще тот суд Свой приговор отложит, И вновь ружье тебе дадут, Доверят вновь. Быть может... 1942 © Александр Твардовский
ПЕШЕХОД: Не знаю правда кто автор:- Ты помнишь ту Войну? - Она Под толщей лет погребена... - Нет. Карту старую раскрой, Седых страниц коснись рукой, Вглядись сквозь времени валы... На острие штабной стрелы Сомкнувши зубы иль крича В ботинках или в кирзачах С винтовкой или с ППШ Бежит, смерть обогнать спеша, Твой стоимённый дед: Иван, Василий, Тихон, Маркиан, Егор, Борис или Кузьма, Иосиф, Аванез, Фома... Бежит за брата, за ребят, За мать, за "завтра". За тебя. Песок горит и сталь ревёт, А он спешит за горизонт. Свинец тяжел. И шаг тяжел. Он добежал. Дополз. Дошёл. Донёс в немеющих руках Стрелу на кончике штыка. Воткнул. Упал. Ни рад - ни зол. Он заглянул за горизонт. Но сталь, как встарь, остра. И боль Не разделить ему с тобой...
ПЕШЕХОД: C.Михалков
ПЕШЕХОД: Послание генералу Власову, и нынешним многим бы пригодилосьclick here А вот некоторые долбо...бы пытаются воспитать поколение обратноеclick here
Людмила: Спасибо этой закладке. Давно имею компьютер, но не подумала, что в интернете можно найти стихотворение, которое я ищу много лет. Еще в институте мне его прочитала подруга, оно меня очень зацепило. Впоследствии, сколько и у кого бы я ни спрашивала - никто его не знал.И вот я его нашла. Написано стихотворение просто и доступно и, по-моему, читать его без слез невозможно. Простите, что я его повторю, чтобы читатели его не искали по всей закладке, очень уж хочется поделиться. И огромное спасибо человеку, который поместил это стихотворение на этой страничке. Спасибо. Третий год у Натальи тяжелые сны, Третий год ей земля горяча — С той поры как солдатской дорогой войны Муж ушел, сапогами стуча. На четвертом году прибывает пакет. Почерк в нем незнаком и суров: «Он отправлен в саратовский лазарет, Ваш супруг, Алексей Ковалев». Председатель дает подорожную ей. То надеждой, то горем полна, На другую солдатку оставив детей, Едет в город Саратов она. А Саратов велик. От дверей до дверей Как найти в нем родные следы? Много раненых братьев, отцов и мужей На покое у волжской воды. Наконец ее доктор ведет в тишине По тропинкам больничных ковров. И, притихшая, слышит она, как во сне: — Здесь лежит Алексей Ковалев.— Нерастраченной нежности женской полна, И калеку Наталья ждала, Но того, что увидела, даже она Ни понять, ни узнать не могла. Он хозяином был ее дум и тревог, Запевалой, лихим кузнецом. Он ли — этот бедняга без рук и без ног, С перекошенным, серым лицом? И, не в силах сдержаться, от горя пьяна, Повалившись в кровать головой, В голос вдруг закричала, завыла она: — Где ты, Леша, соколик ты мой?! — Лишь в глазах у него два горячих луча. Что он скажет — безрукий, немой! И сурово Наталья глядит на врача: — Собирайте, он едет домой. Не узнать тебе друга былого, жена,— Пусть как память живет он в дому. — Вот спаситель ваш,— детям сказала она, — Все втроем поклонитесь ему! Причитали соседки над женской судьбой, Горевал ее горем колхоз. Но, как прежде, вставала Наталья с зарей, И никто не видал ее слез... Чисто в горнице. Дышат в печи пироги. Только вдруг, словно годы назад, Под окном раздаются мужские шаги, Сапоги по ступенькам стучат. И Наталья глядит со скамейки без слов, Как, склонившись в дверях головой, Входит в горницу муж — Алексей Ковалев — С перевязанной правой рукой. — Не ждала? — говорит, улыбаясь, жене. И, взглянув по-хозяйски кругом, Замечает чужие глаза в тишине И другого на месте своем. А жена перед ним ни мертва ни жива... Но, как был он, в дорожной пыли, Все поняв и не в силах придумать слова, Поклонился жене до земли. За великую душу подруге не мстят И не мучают верной жены. А с войны воротился не просто солдат, Не с простой воротился войны. Если будешь на Волге — припомни рассказ, Невзначай загляни в этот дом, Где напротив хозяйки в обеденный час Два солдата сидят за столом. Еще раз спасибо. Людмила.
Ивваныч: Тронуло. Спасибо!
Кузьмина : Стих: Россия празднет победу! Окончилась жестокая война! С неё вернулись наши деды! И праздник празднует страна! Война была кровавой и жестокой! И много кто погиб на ней! И пулемёты грохотали над Родиной моей! Но всё же празднуем победу! И все кричат Ура страна!
ПЕШЕХОД: Песня о Черных ножах click here
Keto: Валентиныч, а там нот не было?
ПЕШЕХОД: Это из воспоминаний ветеранов, нот не видел Слушай, набрал "музыка Н.Комм" -это оказывается известный человек из Свердловского театра. Может где в Е-бурге и сохранилась вся песня.
ПЕШЕХОД: Как Вам вот это click here
ПАК: ПЕШЕХОД пишет: Как Вам вот этоЯ Мишу Калинкина знаю уже лет 7. Вообще мужик классный, у меня где то даже его стихи есть. Спасибо тебе подсказал где его клипы найти (просто не ожидал).
ПЕШЕХОД: И песенка немецких танкистов click here
ПЕШЕХОД: Пишет begle (begle) @ 2008-02-16 06:36:00 ТАЙНА ВКЛАДА Снаряды Лейтенант Александр Чурин, Командир артиллерийского взвода, В пятнадцать тридцать семь Девятнадцатого июля Тысяча девятсот сорок второго года Вспомнил о боге. И попросил у него ящик снарядов К единственной оставшейся у него Сорокапятимиллиметровке Бог вступил в дискуссию с лейтенантом, Припомнил ему выступления на политзанятиях, Насмешки над бабушкой Фросей, Отказал в чуде, Назвал аспидом краснопузым и бросил. Тогда комсомолец Александр Чурин, Ровно в пятнадцать сорок две, Обратился к дьяволу с предложением Обменять душу на ящик снарядов. Дьявол в этот момент развлекался стрелком В одном из трех танков, Ползущих к чуринской пушке, И, по понятным причинам, Апеллируя к фэйр плэй и законам войны, Отказал. Впрочем, обещал в недалеком будущем Похлопотать о Чурине у себя на работе. Отступать было смешно и некуда. Лейтенант приказал приготовить гранаты, Но в этот момент в расположении взвода Материализовался архангел. С ящиком снарядов под мышкой. Да еще починил вместе с рыжим Гришкой Вторую пушку. Помогал наводить. Били, как перепелов над стерней. Лейтенант утерся черной пятерней. Спасибо, Боже - молился Чурин, Что услышал меня, Что простил идиота… Подошло подкрепленье – стрелковая рота. Архангел зашивал старшине живот, Едва сдерживая рвоту. Таращила глаза пыльная пехота. Кто-то крестился, Кто-то плевался, глазам не веря, А седой ефрейтор смеялся, И повторял – Ну, дают! Ну, бля, артиллерия!
ПЕШЕХОД: Русский не умирает Он кончается Заканчивается, как роман о любви Вот они еще танцуют На террасе отеля Но ты понимаешь Осталось три страницы И всё. Русский не умирает Он подходит к концу Как боеприпасы У защитников форта Кто-то говорит слово всё Достаются финки И всё. Русский не умирает Он просто выходит Из дома Окопа Из тела И расстворяется. Все-таки лучше, если в метели.
ПЕШЕХОД: Проснулись все кому спалось, На небе что-то взорвалось, Я распахнул свое окно и глянул вверх, И тут мне сзади говорят: «Ты посмотри, опять бомбят!» — А я в ответ: «Да это ж просто фейерверк!». Кому ответ?! Кто говорил?! Ведь я один в квартире был! Живу у матери — давно, наверно, спит. Я обернулся, что за бред, Передо мной стоял мой дед, Мой дед, который в 45-м был убит. Шинель, пилотка, ППШ, А я стоял едва дыша, И головой своей мотал, чтоб сон прогнать, Но дед не думал уходить, Он попросил воды испить, Потом сказал: «Присядем внук, к чему стоять!». Напротив деда я сидел И словно в зеркало глядел, И дым махорки незнакомый мне вдыхал, А он курил и говорил, Про то где воевал, где был И как на Одере в него снаряд попал. Тут его взгляд задумчив стал, И дед надолго замолчал, Потом вздохнул и произнес: «Скажи мне внук, Ты отчего же так живешь, Как будто свой башмак жуешь, Как будто жизнь для тебя сплошной недуг?!». Я растерялся, но потом, Ему все вывалил гуртом: Что современный человек такая дрянь, Что я ишачу на козла, Что в людях совесть умерла, И что отмыться им не хватит в мире бань. Я что-то там еще кричал, Но тут кулак на стол упал, Горящим страшным взглядом дед меня сверлил: «Тебе б со стороны взглянуть, Мой внук, на жизни твоей суть И ты б тогда совсем не так заговорил! Ты был талантлив, всех любил, Но все в деньгах похоронил, Искал разгадку смысла жизни, а теперь?! Ты ищешь баб на стороне, забыл о сыне и жене, И между миром и тобой стальная дверь. Неужто ради ваших склок, За хлеб и зрелища мешок, Мы погибали под огнем фашистских крыс, Эх, нету Гитлера на вас, Тогда б вы поняли за час, Всю ценность жизни, Ее прелесть, ее смысл!». Уже рассвет входил в мой дом, И пели птицы за окном, Солдат исчез и я вдруг начал понимать: В любом из нас сидит война, Не знаю чья в этом вина И нам нельзя на ней, ребята, погибать! В любом из нас сидит война, Не знаю, чья в этом вина И нам нельзя на ней, ребята, погибать! За три дня песня казахстанской группы стала хитом интернета!
Savanna: Владимир Репин. Рассказ о штрафбате. Сижу в окопе, чищу свой ТТ . Сегодня утром надо застрелиться. Проснулся: тишина на высоте, С которой нас обстреливали фрицы. Я - командир штрафного взвода.Я Отвечу пулей в лоб - не по Уставу. Мой первый взвод, военная семья, Подался к немцам ночью всем составом. Сижу и жду, судьбу свою кляня - Ведь я один держу здесь оборону. За что вы, зеки, бросили меня? Конечно, вам я - белая ворона. Уж лучше бы убили, чтоб не брать Самоубийства тяжкий грех на душу. Сиди и думай, что получит мать. Дождаться бы рассвета. Я не струшу... Вдруг кто-то грузно хлопнулся в окоп, Еще один... Фашисты! Где граната? Нет, разговор знакомый, матом... Стоп! Так вы... вернулись все-таки, ребята?! - Ну, ладно; слышь, не матерись, старшой! Плесни вон шнапсу, двести грамм - не пьянка! Какие немцы?? Мы - за колбасой; А фрицев перерезали в землянках. - Старшой, а хочешь "Звездочку" на грудь? Давай, "возьмем" проклятую высотку! Но только нас отметить не забудь, И не ругай денек за шнапс и водку! ... Один рывок - и мы на высоте. В окопах - сушь, в тылу осталась слякоть. Мы были те же - и уже не те. И я не знал - смеяться или плакать"
Savanna: Маленькие рассказы о Великой Войне. Прошу ПиАра! Предыдущее стихотворение как раз из этого сборника. Думаю, что надо принять участие и помочь в издании достойного тиража.
Savanna: Леонид Серый. Блиндаж Двадцать один – ноль пять, довольно темновато. Что в этом блиндаже? - Сам чёрт не разберёт. Гранату бы туда. Да кончились гранаты. И старшина, кивнув, скомандовал – Вперёд. Дышала холодком угрюмая пещера И я нырнул в неё как в омут головой. (Четыре мужика - немецких офицера, И крохотный пацан - советский рядовой) Я замер на момент, пытаясь присмотреться, Дал очередь на звук и снова кувырком. Вертелся в темноте среди вопящих немцев Злым шестнадцатилетним маленьким хорьком. И в этой пляске смерти, в автоматном гуле, Я инстинктивно краем слуха отмечал, Как чмокали во плоть вонзавшиеся пули, Как, умирая, кто-то "О, майн гот!" кричал. Всё стихло. Старшина с трофейной зажигалкой Вошел и огонёк поднял над головой, Высвечивая окровавленную свалку. И одного в углу, что был ещё живой, Зажав дыру в груди, смотрел тоскливым взглядом И широко открыл в беззвучном крике рот… Ударил я его по голове прикладом. За пережитый страх… За батю… За народ… Потом мне, как-то вдруг, так захотелось к маме, Что пусть меня простит отечество моё. Я пил из кружки спирт, стуча о край зубами, И слышал разговор сквозь полузабытьё: - Не надо лейтенант, пусть парень отоспится. Я сам ему налил, он раньше-то не пил. Он в блиндаже сейчас… троих матёрых фрицев… И одного прикладом досмерти забил… Закончилась война, я, слава богу, выжил. Нет с западного фронта больше новостей. Я сам построил дом с резным коньком на крыше. И посадил свой сад. И вырастил детей. Я плакал от потерь и праздновал удачи, Но только до сих пор живёт в моей душе В науке убивать поднаторевший мальчик, Стреляющий на шорох в тёмном блиндаже.
анюта: супер стихи
партизан: Да, впечатляет!
Добрый:
AC: Прокофьев Александр Товарищ А. Крайскому Я песней, как ветром, наполню страну О том, как товарищ пошел на войну. Не северный ветер ударил в прибой, В сухой подорожник, в траву зверобой, - Прошел он и плакал другой стороной, Когда мой товарищ прощался со мной. А песня взлетела, и голос окреп. Мы старую дружбу ломаем, как хлеб! И ветер - лавиной, и песня - лавиной... Тебе - половина, и мне - половина! Луна словно репа, а звезды - фасоль... "Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль! Еще тебе, мамка, скажу поновей: Хорошее дело взрастить сыновей, Которые тучей сидят за столом, Которые могут идти напролом. И вот скоро сокол твой будет вдали, Ты круче горбушку ему посоли. Соли астраханскою солью. Она Для крепких кровей и для хлеба годна". Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам, - Мы хлеба горбушку - и ту пополам! Коль ветер - лавиной, и песня - лавиной, Тебе - половина, и мне - половина! От синей Онеги, от громких морей Республика встала у наших дверей! 1930
Keto: Ого! Оказывается - в песне не полный текст. Лёш, спасибо.
AC: Keto пишет: Лёш, спасибо. Пожалуйста
AC: Сталин и собака Известны разные легенды, Но их не все сложил народ. Москва. Июнь. Парад Победы. Великий сорок пятый год. И вот в преддверии парада Составлен список войск и рот Кто ранним утром, так как надо, По Красной площади пройдёт Читает список Сталин. Спичка Зажглась, чтоб трубку прикурить (Куренье - вредную привычку Не в силах сильным победить!). Читает Сталин. Гаснет спичка Что это шутка или фарс? Между имен собачья кличка Разборчиво стоит - Джульбарс. «А это что за воин псовский?!» - Качает Сталин головой «Скажите, маршал Рокоссовский, Здесь нет ошибки никакой? « Я списки проверял…Однако, Тут нет ошибки. Наконец, Джульбарс – действительно собака - бригады штурмовой боец. Пёс одолел такие дали..… И разыскал семь тысяч мин! И даже награжден медалью. Из всех собак такой один: Спасал от взрывов Прагу, Вену, И Бухарест и Киев спас… С саперами спешил на смену Искать заложенный фугас …Жаль только на параде славном Бедняге всё же не пройти: Открылись боевые раны Не одолеть и треть пути…» Но Сталин хмурится. «Не дело… Бросать героев не в чести… Вот китель мой... Берите смело: на нём - солдата пронести!». Парад шагает как в атаку, Брусчатка мокнет от дождя И на руках плывёт собака На сером кителе вождя Мы не забыли про ГУЛАГ и культ, и прочие грехи… Сгорают листья как бумаги Друзья уходят и враги Мы может многого не знали, Одно запомнили на «пять» - Своих в те годы не бросали. Тогда умели не бросать. Алексей Алексеевич Васильев 4 августа 2012, Симферополь взято от туда
полная версия страницы