Форум » Вдохновение » Не самые известные стихи о войне. » Ответить
Не самые известные стихи о войне.
Keto: Если есть желание - можно выкладывать здесь стихи о войне - не из избитых, те, которые не все знают, но хорошо б, чтобы узнали. Б.Окуджава АНГЕЛЫ [more]Выходят танки из леска, устало роют снег, а неотступная тоска бредет за нами вслед. Победа нас не обошла, да крепко обожгла. Мы на поминках водку пьем, да ни один не пьян. Мы пьем напропалую одну, за ней вторую, пятую, десятую, горькую, десантную. Она течет, и хоть бы черт, ну хоть бы что - ни капельки... Какой учет, когда течет? А на закуску - яблоки. На рынке не развешенные дрожащею рукой, подаренные женщиной, заплаканной такой. О ком ты тихо плакала? Все, знать, не обо мне, пока я топал ангелом в защитной простыне. Ждала, быть может, слова, а я стоял едва, и я не знал ни слова, я все забыл слова. Слова, слова... О чем они? И не припомнишь всех. И яблочко моченое упало прямо в снег. На белом снегу лежит оно. Я к вам забегу давным-давно, как еще до войны, как в той тишине, когда так нужны вы не были мне... 1957 [/more] А еще для меня очень важно, где стихи нашла - вот ссылочка. Загляните, если интересно. Что и следовало ожидать - панЫ дерутся, а люди жили и живут. И помнят. И ... с ними, с панАми. http://www.iliko.ru/georgia/forum/index.php?s=e2f6b28cac909ac7ed92165110454bde&showtopic=270
Ответов - 93, стр:
1 2 3 All
Михалыч: ОШИБКА А.Галич Мы похоронены где-то под Нарвой, Под Нарвой, под Нарвой... Мы похоронены где-то под Нарвой, Мы были, - и нет... Так и лежим, как шагали попарно, Попарно, попарно... Так и лежим, как шагали попарно И общий привет! И не тревожит ни враг, ни побудка, Побудка, побудка... И не тревожит ни враг, ни побудка Померзших ребят... Только однажды мы слышим, как будто, Как будто, как будто... Только однажды мы слышим, как будто, Вновь трубы трубят... Чтож, поднимайтесь, такие-сякие, Такие-сякие! Чтож, поднимайтесь, такие-сякие, Ведь кровь - не вода! Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия. Если зовет своих мертвых Россия, Так значит, Беда! Вот мы и встали в крестах, да в нашивках, В нашивках, в нашивках... Вот мы и встали в крестах, да в нашивкх, В снежном дыму... Смотрим, и видим, что вышла ошибка, Ошибка, ошибка. Смотрим, и видим, что вышла ошибка И мы ни к чему... Где полегла в 43-м пехота, Пехота, пехота, Где полегла в 43-м пехота Без толку, зазря... Там по пороше гуляет охота, Охота, охота, Там по пороше гуляет охота, Трубят егеря...
Keto: Я был на той войне, которая была, Но не на той, что сочинили позже. На такой войне я не был. У нас один из любимых поэтов - Юрий Белаш. Это его строки. Даю сначала рассказ о нем, потом уже стихи. Читайте. Все взято с сайта "Дозора". Юрий Семенович БЕЛАШ 1920 - 1988 О СЕБЕ Я никогда не думал, что могу писать стихи. Три строки я еще мог, попотев, накропать, а вот зарифмовать четвертую - было свыше моих сил. Белые давались легче, но и они, в общем, являли жалкий вид. Провоевав три с половиной года на фронтах Отечественной войны, я поступил в Литературный институт имени А.М.Горького - с пьесой, затем перешел на критику, окончил аспирантуру - и занимался рецензированием и редакторской работой. Видать, штудируя чужие книги и рукописи, я и сам кой-чему научился,- во всяком случае, в конце 1967 года написал свое первое стихотворение - "Слезы". Не преувеличиваю: это было столь неожиданно, что я долго не мог уразуметь, как же сие произошло... С тех пор и пишу стихи. В основном - о войне: другие темы кажутся пресными. Конечно, о войне написано так много, что подчас представляется, что написано уже все. Но это не так. И особенно это ясно тем, кто был в окопах. А я был. Был сержантом в стрелковом батальоне, в нескольких сотнях метров от врагов и в нескольких сантиметрах от смерти. От того-то и пишу главным образом о бойцах и сержантах переднего края - о том, что детально знаю по собственному опыту. Понятно, для литературной работы знание материала еще не все. Но при равных прочих условиях непосредственное знание жизненного материала, точное следование ему - на мой взгляд, основное, что надо поэту. Вот я и старался - предметно, в прямом изображении - передать чувства и мысли моих, в большинстве своем, давно погибших фронтовых товарищей, обстановку переднего края, собственные впечатления военных лет. И когда я сейчас пытаюсь понять, а почему я так поздно стал писать стихи, то прихожу к мысли, что главная причина, пожалуй в том, что я, как ни странно, долго не мог постичь простую истину: поэзия должна быть познавательна не меньше, чем добротная проза. Но лучше поздно, чем никогда... Ю.Белаш предисловие к книге "Окопные стихи" (М., Советский писатель, 1990) -------------------------------------------------------------------------------- СЛОВО О ВОЙНЕ И ВОИНЕ. Юрий БЕЛАШ Тяжело писать о человеке, которого только что похоронил. Тяжело, но надо. Публиковать стихи Юрий Белаш стал несколько лет назад. Вышли у него два сборника - "Оглохшая пехота" и "Окопная земля". О нем заговорили. Особенно подлинные, тонкие ценители поэзии - это внушало доверие. Но та правда, которая вставала в его стихах, не была тонкой. Это была грубая, неприкрашенная правда о войне. О ее бесчеловечной жестокости. О ее странностях, понятных только тем, кто через нее прошел. Однако поэзия Белаша при всем присущем ей натурализме, при всех воспроизведенных в ней ужасах - это все-таки поэзия мужества. Ужасается войне не трус, не истерик, а человек, готовый исполнить свой долг до конца. Немного найдется фронтовиков, у кого есть и медаль "За оборону Москвы", и медаль "За взятие Берлина". Белашу повезло: он остался жив и, промолчав тридцать лет, сказал нам о войне свое, то, что до него в стихах никто не говорил. "Я и сам не понимаю - как меня сей жребий миновал? Может, я, а не Сергей Минаев был убит под Клином наповал. Может, не его, меня зарыли после боя - в выжженном селе, но из списков вычеркнуть забыли - и живу, живу я на земле. И, щемящей памятью влекомый в годы те, где все гремит война, я стою у насыпи знакомой, у могилы, где схоронен я..." Я знаю, как воспринимают стихи Белаша фронтовики, не только из числа литераторов. Они плачут. Друзей у него было мало, но это были настоящие друзья. Особенно сблизился он с Вячеславом Кондратьевым, в литературной судьбе которого, в подходе к военной теме много общего с Белашом. Разница лишь в том, что один - прозаик, а другой - поэт. Впрочем, свои стихи последнего времени Белаш называл стихо-прозой. Белаш отличался редкой независимостью характера. Его нельзя было заставить разговаривать с человеком, который был ему несимпатичен. Он просто разворачивался и уходил. Его нельзя было заставить участвовать в начинаниях, которые не внушали ему доверия и уважения. В течение долгого времени, уже будучи автором книг, он уклонялся от вступления в Союз писателей СССР, и этим напоминал еще одного писателя-фронтовика - Владимира Богомолова, автора прекрасного романа "В августе сорок четвертого", рассказа "Иван", по которому А.Тарковский поставил свое "Иваново детство". Позиция Белаша и Богомолова в этом вопросе была позицией, а не блажью. "Вступай, Юра, ты человек израненный, живого места на тебе нет, тебя в нашей писательской поликлинике хорошие врачи лечить будут, в хорошую больницу положат..." - не раз говорили ему В. Кондратьев, С. Шуртаков, В. Дементьев, В. Берестов... Наконец уломали, документы в Союз отнесли. И тут началось такое, о чем стыдно рассказывать читателю: некие вершители поэтических судеб всячески препятствовали его приему, а когда стало невозможно препятствовать, избрали испытанную тактику затягивания... Так и не увидели Белаша литфондовские врачи - он умер в одиночестве, в своей холостяцкой квартире на Ломоносовском проспекте, "высотном блиндаже", зажав в руке таблетку нитроглицерина. Могилы Белаша нет. Он завещал развеять свой прах. Он хотел остаться только в своих стихах. Андрей МАЛЬГИН 1988 г. -------------------------------------------------------------------------------- Понимание - вот что он ценил превыше всего. Кажется, он не слишком переживал от того, что его "прокатили" на приеме в союзе писателей, что после повторного голосования дело положили "под сукно". Он и заявление-то подал под нажимом друзей. Это не было похоже на литературный труд, профессиональное стихотворчество. Это было какое-то мученичество - и освобождение. Почему-то вспоминается Гоголь. Наверное, потому, что и Белаш вот также умирал: ни от чего, просто - лег, распрощавшись со всеми: повернулся лицом к стенке и умер. Во сне. Мальчик. Он перед смертью враз постарел. Война догнала. Судьба его удивительна и трагична. Она заслуживает прочтения - как и его стихи. Обычно мы говорим: "поэта - нет, стихи - живут". Иногда стоит менять порядок строк, чтобы знать какой ценой. Ведь не случайно же последней, девятисотой, в окопных миниатюрах Юрий Белаш поставил эту: И не надейтесь на книги: Книги - лишь бледная тень Перекипевших событий. Большую часть пережитого Люди уносят в могилу.
Keto: Здесь только пока миниатюры. Потом выложу еще. Никто не писал о войне так, как он. Ю.С. БЕЛАШ С О Л Д А Т С К И Е С Т Р О К И * Тому, кто слишком любит жить - не сделать ничего великого. * Ночью в атаке "ура" не кричат. А почему - не понятно. * Время в бою измеряешь не по часам - ударами сердца. * Свежий снег не то капустой, не то яблоками пахнет. * По каске убитого ползала божья коровка. * Танцуют раненые в клубе заводском в наряде госпитальном - в кальсонах и ночных сорочках. * Три друга: один стал младшим лейтенантом - и ну учить других почтению к себе. * Жить может быть тяжелой, грязной, тесной, Но жизнь не может быть - неинтересной. * Старшиной - как и поэтом - надо родиться. * Мы уходим из жизни, узнав о ней самую малость... словно мы впопыхах пробежали по залам музея... * Он родину любит, конечно. Но все-таки больше - себя. * Желуди в чашечках - словно патроны для автоматов. * Наши мины - поют в полете, а фашистские - воют от злобы. * Память о погибших на войне Хранится три-четыре поколения, когда не меньше... * Честь в бою добывают чужой, а не собственною кровью. * Что такое оружие? Те же станки, у которых колдуют рабочие люди - солдаты. * Войне совсем не все равно, что у солдата на ногах. В ботинках воевать удобнее, чем в неуклюжих сапогах. * Поэзия - язык богов. Но бог на фронте - артиллерия. Ну и язык таков. * Мне кажется, что правое плечо как будто стало ниже левого - от тяжести винтовки. * На отвалах рва противотанкового - первые апрельские цветы, желтые, как капсули снарядов: мать-и-мачеха... * "Оставь наивность всяк сюда входящий",- я так бы написал над входом в жизнь. * На войне нет людей. На войне - только цели, на которые смотришь сквозь прорезь прицела. * Война не однозначна. И победой Ее успех еще не обозначен. * В искусство жизни входит и искусство смерти. * "Катюши" - как будто кто, напрягаясь, вырывает клещами из досок ржавые гвозди. * Солдат - человек не брезгливый. Но прыгнешь в воронку, а там - разложившийся труп! * Было: две руки и две ноги. А теперь - нога и три культи. * Что такое война - знают те, кто не знает войну. А кто знает - тому о ней трудно судить однозначно: это ж - как океан, который всегда озадачивает... * Моральный фактор? Моральный фактор - очень хорошо, когда его... поддерживают танки. * Ненависть - чувство такое же древнее, как человеческий род. * Солдат не зубоскалит за едой: еда - святое дело для солдата. * Сон на войне: как будто дали краткосрочный отпуск. * Паршиво не то, что убьют: в конце концов, мы - не бессмертны. Паршиво, что в самом начале спектакля опустится занавес спектакля, названье которому - жизнь. * Забравшись в кустики, подальше от начальства, и изучаем тему: "Храп - дело в запасном полку." * Вздыхал солдат: -Попасть бы мне на службу в армейский банно-прачечный отряд!... * Если судьбу не удается поймать за рога, нечего делать - хватай ее, стерву, за хвост! * Они штыки вогнали в грудь друг другу с ходу. * На марше: пыль липла к телу, лезла в ноздри, хрустела на зубах, сушила горло - и вызывала тошноту... * Выжить за счет других - вот его цель заветная. * Сначала - зарыли: решили, что мертвый. Потом передумали - и откопали: живой! * Как хотите, а все-таки это не женское дело - война. И не требуйте - если умны - доказательств. * На войне цена всему одна - жизнь людская. * ... а их все ждут, надеются на встречу... * Слава вам - безымянным бойцам 41-го года! Вам, принявшим невиданной силы удар на себя. Орденов и медалей, чтоб вас наградить, не хватило, Но земли, чтобы вас схоронить, оказалось достаточно всем. * Война убыстряет жизнь. * Отступление: горят деревни, деревья, хлеба, горят ноги в ботинках, горит душа... * Я люблю военнный язык, если только это - язык, а не рык. * Неужели было такое время, когда мы перед едой мыли руки?.. * Доля связистов: связь замечают, когда ее нет. * Тот снаряд, что свистит - мимо летит. * Обычный разговор в окопах: какую смерть придумать Гитлеру, когда он попадется в наши руки?.. * По улице - пулеметный огонь. Прижались к стене. А на ней - Контур детской руки с обведенными пальцами. * Культурно матерился: - Облокотиться я хотел на вас!.. * Баня в окопах: потеешь, а вымыться негде. * Наша рота отличилась в том бою: на нейтральной полосе две воронки заняла... * Строгий командир: - Убьют - на глаза не попадайся: накажу! * Да гори ты синим пламенем!- а я дров подброшу. * Наше время трагично. И трагичней его от Адама и Евы в истории не было. * Мы возникаем из небытия. И, жизнь прожив, в небытие уходим... * Кто в "наркомздрав", кто в "наркомзем", кто в "здравотдет", кто в "земотдел", - кому как повезет... * Снега: и лежит земля перебинтованная, Точно в спину раненый солдат. * Так любили страну, что писать о себе им казалось неловко. * Убить врага и снять с него оружие - обычай столь же древний, как война. * Поля - как солдатские головы, подстриженные под машинку. * Зачем солдату в ранце таскать лишнюю тяжесть - маршальский жезл?.. * На войне, под огнем, ты поймешь ту простую и вечную истину - жизнь сама по себе - и награда и счастье. * Нет жизнь не коротка, хотя и коротка: она вмещает вечность в ей отведенный срок. * ... и луна выходит из-за леса новенькой медалью "за отвагу". * Солдат думает, что погибнет, - и перестает думать о смерти. * Отвоевалась: комссовали по беременности с фронта... * запустит сгоряча на пользу службы - песок посыплется со стен траншей. * В бою "ура" кричишь не для врага, а для себя. * Уйти из памяти труднее, чем из жизни. * Чем выше командир, тем больше шансов дожить до окончания войны. * Мы сыны не только Отечества, но и всего человечества. * Проснулся утром, сказал: - убьют сегодня... и к вечеру - погиб. * Пугающе-начальственная строгость неумных командиров. * Выходит раненый из боя и смеется - как чокнутый: доволен, что остался жив. * У танка - зренье стариковское: вблизи он видит плохо. * Паршиво, если смелость переходит в безрассудство. * После выстрела орудие подпрыгивало, как лягушка. * После бомбежки - в окопе, тонко звеня, осыпался песок. * Выстрел из танковых орудий: - В вас! - В вас! - В вас!.. Бац!
Keto: Теперь стихи. * * * Наступаем... Каждый день - с утра, вторую неделю - наступаем. Господи ты боже мой! - когда же кончатся эти бездарные атаки на немецкие пулеметы без артиллерийского обеспечения?.. Давно уже всем - от солдата до комбата - ясно, что мы только зря кладем людей,- но где-то там, в тылу, кто-то тупой и жестокий, о котором ничего не знает даже комбат, каждый вечер отдает один и тот же приказ: - В России народу много. Утром взять высоту!.. * * * Что мы знаем о животном начале в людях?.. Немного - поскольку ищем божественное в них. Вот поэтому-то мы и путаемся в трех соснах, пытаясь объяснить этого человека, в котором божественного не больше, чем в спичечном коробке, с помощью коего он раскочегаривал свою трубку. * * * Он стал богом. Предшественники - святыми. Портреты - иконами. Лозунги - хоругвиями. "Краткий курс" - священным писанием. Коммунизм - царством небесным. А грешников - в геенну огненную: инквизиция, Торквемада!.. Ей-богу, в духовном училище и семинарии все одиннадцать лет он был круглым отличником.
Keto: Его же. Я солдат. И когда я могу не стрелять — не стреляю. Я винтовочный ствол дулом вниз опускаю. Ведь на фронте бывает, от крови шалеешь — и себя не жалеешь, и врага не жалеешь. И настолько уже воевать привыкаешь, что порой и не нужно, а все же стреляешь... Да, солдат убивает. Так ведется от века. Только поберегись - и в себе не убей человека. Солдат никогда не станет писать о том, Как воевали генералы: Он этого не знает. А генералы Любят писать о том, Как воевал солдат. Хотя знают они о солдате Не больше, чем тот о генералах. Каждому свое. Мой стих — жизнеспособен, как солдат, Готовый драться до последнего патрона. Он не украсит, может быть, парад, Но вот в бою, в окопе — он как дома. Он выстоит. Есть страсть и правда в нем, Есть собранность, солдатское уменье,— И под любым свирепым артогнем. Он не изменит своему предназначенью. И если сам я не дойду до цели, Как не дошли в войну ту миллионы, Мой стих в солдатской трепаной шинели В строю родных стрелковых батальонов, Чья сила силу страшную низвергла, Дойдет, как я дошел, до Кенигсберга. Памяти пулеметчика Юрия Свистунова, погибшего под Ленинградом По-волчьи поджарый, по-волчьи выносливый, с обветренным, словно из жести, лицом,— он меряет версты по пыльным проселкам, повесив на шею трофейный “эмгач”, и руки свисают — как с коромысла. И дни его мудрым наполнены смыслом. У края дымящейся толом воронки он шкурой познал философию жизни: да, жизнь коротка — как винтовочный выстрел, но пуля должна не пройти мимо цели. И он — в порыжелой солдатской шинели — шагает привычно по пыльным проселкам,— бренчат в вещмешке пулеметные ленты, торчит черенок саперной лопатки и ствол запасной, завернутый в тряпки. Он щурит глаза, подведенные пылью,— как будто глядит из прошедшего времени и больше уже никуда не спешит... И только дорога — судьбою отмеренной — еще под ногами пылит и пылит Летчику-истребителю Е. П. Мариинскому. Герою Советского Союза, сбившему в воздушном бою три пики¬рующих бомбардировщика “Юнкерс-87” “Ю-87” шли журавлиным клином. Тремя девятками. Прерывисто гудя. Шли не спеша,— рос отдаленный гул, и вздрагивали листья на деревьях. Траншеи вымерли: — “Лаптёжники” летят!.. Мы так их называли потому, что их шасси напоминало лапти; шасси не убиралось и торчало в кроваво-красных обтекателях под серебристым брюхом — врастопырь. Одномоторные, с изогнутыми крыльями, блестя на солнце желтыми носами, “лаптёжники” прошли над головой — и развернулись для бомбометанья, рассыпавшись на три девятки. — Сейчас закрутят, гады, карусель!.. И точно: девятка, что пошла на нас, образовала круг. Гул стал густой и вязкий, как смола. Со стен траншей посыпался песок. — Ну, братцы, панихида начинается! Молись, кто верит в бога... Ведущий через левое крыло перевернулся и, включив сирену, вошел в пике — с надсадным воем, холодящим сердце. Он шел почти отвесно, и когда казалось, врежется, паскуда, в землю — от брюха серебристого его лениво отделилась капля: бомба! И, заглушив натужный рев мотора влезающего в горку самолета, хлестал по спинам свист все убыстряющей свое движенье бомбы. — Промажет или нет? А свист чертил как будто вертикаль, и было нестерпимо ожидать, когда же бомба наконец свист оборвет лохматой кляксой взрыва. — Ой, мамочка! Ой, мамочка родная!.. И вздрогнула под животом земля, и взрыв рванул, обдав горячим дымом, и в горле запершило от взрывчатки, и уши заложил шипящий звон, и комья застучали по спине, и ты не знаешь — жив ты или мертв... Но знаешь — из ревущей карусели уже второй “лаптёжник”, кувыркнувшись, включил сирену и вошел в пике. И хлещет вновь по нервам вой и свист. И снова — ожидание разрыва. И снова — всплеск огня, земли и дыма. И снова комья барабанят по спине, прикрытой только потной гимнастеркой. — Ну сколько ж это может продолжаться?! А продолжалось это — бесконечность. Пока “Ю-87” не сделал по шесть заходов: три первых — для бомбометанья, два — полосуя вдоль траншеи из пулеметов и орудий, и заключительный заход — пустой, психический, так—просто для забавы... И, кончив свою адскую работу, ушли, усталые, на запад, цепочкой, друг за другом растянувшись. ...Ах, Женя-Женя, Женя Мариинский!— где ж в этот день твоя летала “кобра”?.. Не дороги — а реки весенней разлившейся грязи. Что повозки! — тут танки не могут пройти. Тонут в месиве вязком по самые башни, и на башнях сидят, свесив ноги, танкисты — моряки, потерпевшие в море крушение. А пехота идет... А пехота идет исступленно, под ремни подоткнувшая полы шинелей, аж по самые каски заляпана грязью и измотана так — материться и то нету сил. И один только звук и висит над колонной, и ползет вместе с ней — неотрывно, обрыдло,— это чавкает грязь под ногами пехоты. Тяжело на войне! — даже если идешь по дорогам, по которым отходит отступающий враг. Старшему лейтенанту В.Шорору Из черной щели амбразуры – Из перекошенного рта – по нас, по полю, по лазури – “та-та-та-та”, “та-та-та-та”. А мы лежим и хрипло дышим, уткнувшись касками в траву, и пули - спинами мы слышим – у ног тугую землю рвут. И страшно даже шевельнуться под этим стелющим огнем… А поле – гладкое как блюдце, и мы – как голые на нем. “Душа и тело” В бою теряешь ощущенье плоти. Нет тела — есть одна душа, припавшая к прикладу ППШа. И как во сне — и жутко и легко, и сизой гарью даль заволокло, и ты скользишь в немыслимом полете… И пробужденье — словно ото сна. Стоишь — и смотришь обалдело. И за собой приводит тишина невзгоды перетруженного тела. Душа опять соединилась с плотью. И боль ее прокалывает поздняя. И вялой струйкой кровь венозная течет по раненому локтю. У меня никогда не укладывалось в голове, почему штрафников отправляли на передний край... Разве совершившим преступления место там, где воюют и гибнут честные люди, цвет нации? По-моему, в античной Греции поступали логичнее: штрафников лишали права носить щит и меч и подвергали остракизму — изгоняли с родной земли. Потому-то там и не орали глупые командиры на солдат в тылу: “На передок, в окопы отправлю!”— как у нас,— и никто не хотел понять, какое же представление после таких угроз складывается у людей о переднем крае, месте кровавом, но святом... Мы об этом в окопах часто говорили — с горечью и злобой Он самодур. Врождённый самодур и тупица. Но у него на погонах звездочка, и мы — хотим, не хотим — должны ему подчиняться. Он уже загубил половину роты и собирается погубить другую. Но и мы кое-чему научились, и когда он бросает нас на проволочные заграждения,— мы расползаемся по воронкам и ждем, когда ему надоест надрывать горло из окопа, он вылезет и начнет поднимать нас под огонь немецких пулеметов. Однажды он и сам угодит под него… Все было на войне — и трагизм, и самопожертвование… Но было еще и нежелание умирать по приказам бездарных командиров. И тогда рождался солдатский саботаж — скрытый протест отчаявшихся людей, готовых умереть за Родину, а за бездарных командиров — нет. Пусть пишут, что хотят... Но я-то знаю, как надо и не надо воевать, чем отличается обстрелянный боец от своего зеленого собрата: бывалый — бережет себя в бою, он осторожен и предусмотрителен, он даже может показаться трусом тому, кто ни хрена не понимает в коварной диалектике войны и кто горазд победу добывать не вражеской — своею кровью... : "Под селом Милеевом порядок'' П. А. Иванову и Захарову, вдвоем державшим растянутую оборону в августе 1943-го под селом Милеевом Брянской области - Хрен фашисты нас отсюда стронут! Ни черта им, жабам, не заметно… Два сержанта держат оборону на участке в двести метров. Замаскировали вдоль траншеи ППШа, гранаты и винтовки, а на флангах вытянули шеи станкачи — с патронами у глотки. — Днем мы отдыхаем кверху носом. Я — сначала, а потом — Захаров. Ну а ночью — ходим по окопам и даем скотине этой жару... А вчера я сползал к ним в разведку: гансы в блиндаже хлебали щи; я не растерялся — случай редкий! — пулемет с коробками стащил. Ох и было, мать честная, звону! С полчаса плевали против ветра. Только хрен подавишь оборону, если два штыка на двести метров... Иванов лукаво щурит глаз. Финский нож болтается у пояса. — Словом, тут порядочек у нас. Можете, сосед, не беспокоиться. Мы устали так страшно, что нам уже все безразлично. Лишь затихнет стрельба — где стоим, там и валимся замертво. И в траншею вползает с тротиловым дымом безмолвие. И средь этой — скорее могильной, чем сонной — тиши бродит, еле держась на ногах, добровольный дежурный- сержант,- может быть, больше всех и измученный. Он не то что присесть — он боится замедлить шаги, чтоб цигарку скрутить... Потому что замедлит — уснет; потому что теперь, даже если начнется опять канонада, не проснется никто. Надо будет пинками будить, надо будет хлестать по щекам и над ухом стрелять,— а иначе фашисты, дойдя до траншеи, повырежут сонных. ...Портится февральская погода. Вечер опускается над степью. Сиротеет на снегу пехота поредевшей, выкошенной цепью. Колкая, звенящая поземка заметает, как кладет заплаты, минные остывшие воронки, трупы в маскировочных халатах, рукавицы, брошенные в спешке, россыпи отстрелянных патронов, лужи крови в ледяных узорах — и живых бойцов, окоченевших в снежных осыпающихся норах. Тишина... Лишь простучит сторожко фрицевский дежурный пулемет — зыбкой, исчезающей дорожкой снежные фонтанчики взметет. До костей пронизывает стужа и тоска — до самых до костей. Хоть бы принесли скорее ужин — стало бы маленько потеплей... А поземка снег все гонит, вертит. И могилой кажется нора: ведь лежать нам тут до самой смерти, или — что страшнее — до утра. "20 января 1945" Черт-те что на шоссейке на этой творится! — кто смеется, кто плачет, кто грозится, кто пляшет, кто свирепо ругается, кто обнимается, кто вверх каски бросает, кто на запад стреляет, кто “Катюшу” поет, кто сидит отдыхает, кто на землю плюет, кто угрюмо молчит, кто кричит: - Мы дошли до границы фашистской Германии!. Памяти техника-лейтенанта Анатолия Щукина из Моршанска “До свиданья” не скажешь: свиданья — не будет. А “прощай” — не решаются вымолвить люди. И уходят безмолвно в сосновую рамень, и шуршит подорожник у них под ногами. Запрокинулись сосны в лазурь головою и полощут лениво зеленую хвою,— и бойцов, уходящих из жизни до срока, болтовнёю трескучей провожает сорока. Коса Фриш-Нерунг Вот мы и к Балтике вышли!.. Солнце и ветер. Лазурное небо. И синее-синее море. Белые тучки на небе и белая пена на волнах. Серые дюны и желтые сосны с зелеными кронами. Солнце и ветер. Плещет о берег прибой. С шелестом Волны бегут по песку. Поверху сосны шумят. И по всему побережью — гуд, непрерывный и вязкий. Солнце и ветер. Воздух — крепок как спирт. Напоен Йодистой свежестью моря, хвоей сосновой, смолой И непривычным солдату запахом пляжных песков. Вот мы и к Балтике вышли, с юга на север разрезав Восточную Пруссию. "24 марта 1945" Вышли на взгорье — и замерли от удивленья: серое, ровное что-то внизу — до горизонта. Раньше такого не видели... — Хлопцы! Да это же море, Балтийское море! И по всему косогору, по травке весенней, путаясь в полах шинелей, падая и подымаясь, что-то крича несусветное,— хлынула лава русских шинелей... Так все и врезались с ходу в балтийские волны! Ну а потом, у костров, кто нагишом, кто в исподнем — кто как, грелись, сушились, курили и улыбались счастливо губами, от холода синими,— словно мальчишки, перекупавшись. "Коростель" Спит на сырой земле усталая пехота,— согнувшись, сунув руки в рукава. Туман лежит в низинке над болотом, и поседела от росы трава. День снова будет солнечным и знойным. Дрожащим маревом подернутся поля. И в грохоте орудий дальнобойных потонет мирный скрип коростеля. И от жары, усталости и грохота пехоту так в окопах разморит, что сразу даже помкомвзвода опытный не разберет — кто спит, а кто убит... И ничего порой не оставалось, как разрядить над ухом автомат: чугунная, смертельная усталость валила с ног измученных солдат. На фронте было времени полно копать, стрелять, швырять гранаты, драться, но не хватало только на одно — по-человечьи, вволю, отоспаться. И потому бывалые солдаты смотрели трезво на проблему эту: — Коль повезет, то выспимся в санбате; не повезет — так, значит, на том свете... Спит мертвым сном продрогшая пехота. Покоем дышит бранная земля. И в зарослях глухих чертополоха такой домашний скрип коростеля. “День рождения” В нашей жизни не так уже много тепла. Да и разве нас женщина — нас война родила.И вовек не забудется этот роддом под взлохмаченным небом в окопе сыром.Было хмуро, натоптано, ветрено, пусто. Пули тюкали в мокрый, расплывшийся бруствер. Сиротой безотрадной казалась поляна с посеченными насмерть стеблями бурьяна. Но в осеннюю эту, военную слякоть, даже если хотелось — нельзя было плакать. И в окопчике тесном, согнувшись горбато, грели руки и душу о ствол автомата. “Тут волей-неволей" Тут волей-неволей срастешься с природой. Опять возвратишься к началу начал — к тому, что ты раньше не замечал в своей коммунальной прокисшей квартире.Но вот ты в другом — разгороженном мире, где все первозданно, где все оголенно, где нет примусов, занавесок на окнах, где даль беспредельна и небо — огромно и где, под дождем на походе промокнув, ты спишь не в кровати — на голой траве, а утром промозглым — как в каменном веке, огонь высекаешь солдатским кресалом. И ты материшься — зло и устало. Но после привыкнешь и приспособишься: зачем, в самом деле, солдату кровать — с собой ее, что ли, прикажешь таскать?.. И если, бывает, в избе остановишься — не спится: и душно, и блохи кусают, и выйдешь на волю, и ляжешь у погреба, в шинель завернешься — и спишь, как сурок. И звездный плывет над тобой потолок... Сухари на плащ палатке. Высокие, но общие понятия подчас не выражают тех истинных чувств, которыми на войне живет солдат. Генерал-полковник И. Людников Далеко загадывать здесь — нечего. Души здесь трезвеют от утрат. Здесь — с утра дожить бы лишь до вечера, ну а с вечера — хотя бы до утра. Думать о дальнейшем — нету смысла. Сутки, слава богу, продержись,— потому что гаубичным свистом, книзу обрывающимся круто, здесь, в окопах, каждую минуту чья-нибудь да захлебнется жизнь... Но, собрав растрепанные чувства, свыкнешься под эту канонаду с фронтовым мучительным искусством жить и от снаряда до снаряда: сгрудившись, делить на плащ-палатке сухарей помятые остатки; кушать, прикрывая от земли полами шинелей котелки, костеря разбавленную водку и в зубах навязшую перловку; следуя хозяйственной привычке, экономить курево и спички, потому что на день тут двадцать грамм махорки выдают; даже прикорнуть накоротке где-нибудь в окопном закутке,— и, себя не чувствуя пропащим, поглядеть, как, шаркая о стенки, по траншее волоком протащат чьи-то бренные останки... Быта повседневного трясина на войне — спасающая сила. "Туда и обpaтнo" (c.10) Идти туда — страшнее, чем обратно. Вот почему, когда на фронт бредешь, рождает внутреннюю дрожь уже воронка возле медсанбата. Совсем не то, когда идешь назад, пропахший кровью, порохом и дымом, — покажется тогда глубоким тылом с воронками своими медсанбат. А между прочим, поимей в виду,— и тут не спрячешься от пушек дальнобойных. Но ты шагаешь мерно и спокойно и не тревожишь душу понапрасну: ты видел смерть вблизи, ты побывал в аду,— ну и чистилище тебе уже не страшно. "Страх" (Опыт психологического анализа) Страх бывает: животный, панический, разоружающий. А бывает — страхующий, остерегающий. Страх бывает: как выстрел в тиши — оглушительный. А бывает — бодрящий и очистительный. Страх бывает: случайный, по коже скользящий. А бывает — застойный, непроходящий. Страх бывает: лукавый, притворный, выпрашивающий. А бывает — глубинный, кишки выворачивающий. Страх бывает: крикливо-базарный, слезливый. А бывает — запрятанный, скрытый, стыдливый. Страх бывает: нелепый, ребячий, комический. А бывает — трагический. "Размышление о рукопашном бое, органной музыке и войне в целом" Вы когда-нибудь видели, как дерутся пьяные? Отвратительное зрелище, не правда ли?.. Так вот, рукопашный бой — куда отвратительней. Вы когда-нибудь слушали органную музыку? Величественно, не правда ли?.. Так вот, рукопашный бой — еще величественней. И это совмещение несовместимого погубит войну, потому что человечеству, в конце концов, осточертят пьяные драки под органную музыку.
Keto: А вот это из всех его стихов - мое любимое: Рукопашная схватка внезапно затихла. Запалились и мы, запалились и немцы. И стоим, обалделые, друг против друга, еле-еле держась на ногах. И тогда кто-то хрипло сказал: перекур! Немцы поняли и закивали: Jа, pause! И уселись шагах, что ль, в пяти друг от друга, положили винтовки у ног и полезли в карманы за куревом. Да, чего не придумает только война! Расскажи - не поверят, а было ж! И когда докурили - молчком, не спеша, не сводя друг с друга настороженных глаз, - для кого-то последние в жизни - мы - самокрутки, Они - сигареты свои, Тот же голос, прокашлявшись, выдавил: перекур окончен!
AC: Николай Семенов На прорези прицела. Когда я слышу Слово «фронтовик», Мне видятся Не орденские планки, А белый снег под Чудовом В крови, Который вылили Гусеницы танков. Мне видится, Как раненый отец Сжимает рукоятки пулемёта... В живых остался только он- Совсем юнец— Один из пулеметного расчета. Меня на свете Не было В тот час, Я не видал Бомбежки и обстрела, Но до рожденья Жизнь моя не раз Была На самой прорези прицела.
ЛК: Пел Сухановский, но насколько я помню комментируя эту песню, говорил, что стихи не его, а вроде даже времен военных... Мой товарищ, в предсмертной агонии Не зови ты на помощь людей Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей И не плачь, не скули, словно маленький Ты не ранен, ты просто убит Дай-ка лучше сниму с тебя валенки Мне еще воевать предстоит
Keto: ЛК пишет: Пел Сухановский, но насколько я помню комментируя эту песню, говорил, что стихи не его, а вроде даже времен военных... Я эту песню не раз слышала. Но никогда и подумать не могла, что узнаю и ее историю. Вот, читай. Случайно набрела. ЕГО НЕТ В ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ, НО... ЖИЗНЬ И СУДЬБА ИОНА ДЕГЕНА ... Почти десять лет назад Евгений Евтушенко опубликовал в "огоньковской" рубрике "Русская муза ХХ века" стихотворение неизвестного автора и назвал его гениальным. Михаил Луконин, от которого Евтушенко услышал эти строки, сказал, что о войне никто ничего лучшего не написал. Василий Гроссман оценил стихи настолько высоко, что включил их в "Жизнь и судьбу": в романе один зэк читает их другому. Однако автора Евгению Евтушенко разыскать так и не удалось. По одной из легенд стихотворение нашли в планшете лейтенанта, убитого под Сталинградом... …Так бы и оставаться стихам "народными", если бы на публикацию Евтушенко не откликнулись читатели "Огонька" из Украины. Письмо прислали люди, не только лично знавшие автора, но и сохранившие массу других его стихов. Более того, оказалось, что сам Ион Лазаревич Деген жив и относительно здоров (если не принимать во внимание его многочисленные ранения). Правда, пикантность ситуации заключалась в том, что Деген еще в 1977 году отбыл на постоянное место жительства в Израиль... - Ион, а вы-то как узнали о суете вокруг этого стихотворения? - Чисто случайно. Двадцать первого января восемьдесят девятого года мы были на именинах у нашей приятельницы, и мой друг доктор Тверской (светлая ему память), вручил мне тот самый "Огонек" с дарственной надписью: "Моему - как выяснилось - гениальному другу". Открываю журнал - там мое стихотворение и легенда, сочиненная Евгением Евтушенко. "Эти стихи нашли в планшете лейтенанта, погибшего под Сталинградом.". Чушь! Меня действительно считали погибшим, но - под Кеннигсбергом. Позже я слышал еще один миф – будто бы Вера Инбер услышала то самое стихотворение от врача (а ему, якобы, прочитал его раненый офицер) и расчувствовалась настолько, что под влиянием моих стихов сочинила свой "Ленинградский дневник". Я действительно в Кирове читал стихи молодому стоматологу, который по кускам собирал мою оторванную челюсть, но произошло это уже после создания "Ленинградского дневника"… Вообще, должен вам сказать, всю жизнь меня сопровождают легенды. Между тем, происходившее в действительности мне представляется куда более интересным. - Как ваши стихи попали в книгу Гроссмана? - Этот путь, мне кажется, я проследил достаточно точно. Летом 1945 года я, двадцатилетний лейтенантик на костылях, был в резерве бронетанковых механизированных войск Красной Армии. Как-то раз я отправился в Комитет по защите авторских прав. В ту пору была очень популярна одна песня. Сочинивший ее командир танка из моего взвода погиб, и мне хотелось, чтобы безымянная песня, исполняемая джазом Эдди Рознера, приобрела автора. В комитете ко мне отнеслись снисходительно, но вполне доброжелательно; авторство песни обещали восстановить, а, выяснив, что я сам сочиняю стихи, попросили что-нибудь прочесть. Я начал читать - и через несколько минут в комнате уже было не протолкнуться... Вернулся я к себе в полк, на другой день вызывает меня начальник политотдела: "Так что, лейтенант, ты там стишки какие-то пишешь? Вот тебе "виллис" - поезжай в Центральный дом литераторов. Обратно на метро приедешь: мне известно, что ты даже танцевать на костылях умудряешься". Отправился я в ЦДЛ. Слушать меня собрались человек сорок, узнал я только Константина Симонова, да еще обратил внимание на долговязого человека, непрерывно что-то помечавшего в блокноте. Это был литературный критик Тарасенков, который, как оказалось, и записал то самое стихотворение; прочел его Семену Липкину, а тот, в свою очередь, - Гроссману. Так через много лет я узнал от самого Липкина, каким образом стихи попали в "Жизнь и судьбу". А совсем недавно мне прислали из Лос-Анджелеса русскую газету "Курьер". В ней опубликован материал, автор которого - якобы со слов Михаила Дудина - пересказывает, как я читал военные стихи при поступлении в Литературный институт. По-видимому, речь шла о том моем единственном выступлении в ЦДЛ: во всяком случае, в Литинститут я никогда в жизни не поступал. И еще, вроде бы, Дудин рассказал, что, когда при "поступлении" меня разругали, я ответил: "Вы - тыловые шлюхи!" Конечно, ничего подобного я тогда произнести не мог. А вот клеймили меня на самом деле. - За что? - Мне тогда это тоже казалось странным: я, ярый коммунист, пылкий патриот, был убежден, что мои стихи абсолютно не нарушают канонов, установленных советской властью и родной Коммунистической партией... Однако же меня обвинили в том, что я порочу Красную Армию, приписываю ей мародерство; что проповедую трусость... И, вместо заключительного слова, я там же, в ЦДЛ, сочинил и прочел стихотворение "Товарищам "фронтовым" поэтам". Там были такие строки: Мой гонорар - только слава в полку И благодарность солдата. Вам же платил за любую строку Щедрый главбух Литиздата. Как видите, это мало напоминает выражение "тыловые шлюхи". Но, после того, как меня разругали в ЦДЛ, я дал зарок: с литературным истэблишментом никогда ничего общего иметь не буду… Он живет с осколком в мозгу. Семь пулевых ранений, челюсть собрана буквально из кусочков; ботинок одет на протез... - Если вы до сих пор не верили в чудеса, посмотрите на меня: я уцелел. Руки перебиты, пальцы не сгибаются, а я ведь хирург... Постоянно приходилось тренироваться; моя палка весит пять килограммов - вот так, под прямым углом к туловищу, вы ее поднять не сможете. Я же поднимаю по многу раз в день... По всему я выжить не должен был. Представьте себе: зима, танк подбит, я лежу между двумя немецкими траншеями... Четко осознаю: немцы, поиздевавшись вволю, меня сожгут. Избежать этого было проще простого: стоило только перевести предохранитель и выстрелить себе в висок. Но как можно было, лежа на животе, перебитыми руками вытащить из под себя тяжелый "парабеллум", когда каждое движение болью отдавалось во всем израненном теле? Тем не менее, я это сделал - думаю, ничего более значительного в жизни не совершил. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, но тут я вдруг ясно представил себе госпиталь, белые простыни, тепло - вот когда можно будет поспать вволю... Как подошел наш танк - не помню, хотя ребята мне потом рассказывали, что я еще им советовал, как лучше развернуться... В общем, война преподнесла мне королевский подарок - второй день рождения. Но война, как говорил мой трехлетний сын, "плохая тетя": подарков было куда меньше, чем потерь. Одну из них никогда себе простить не смогу… На Кавказе шли бои. Мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. За три дня я незаметно сжевал его до основания... И только много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок, с металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать, а сам ремешок съесть. Но судьба распорядилась по-другому... ВОТ ЭТИ СТИХИ ИОНЫ ДЕГЕНА: Мой товарищ, в смертельной агонии Не зови понапрасну друзей. Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей. Ты не плачь, не стони, ты не маленький, Ты не ранен, ты просто убит. Дай-ка лкчше сниму с тебя валенки. Мне ещё воевать предстоит
Keto: Окуджава ДЖАЗИСТЫ С.Рассадину Джазисты уходили в ополченье, цивильного не скинув облаченья. Тромбонов и чечеток короли в солдаты необученные шли. Кларнетов принцы, словно принцы крови, магистры саксофонов шли, и, кроме, шли барабанных палок колдуны скрипучими подмостками войны. На смену всем оставленным заботам единственная зрела впереди, и скрипачи ложились к пулеметам, и пулеметы бились на груди. Но что поделать, что поделать, если атаки были в моде, а не песни? Кто мог тогда их мужество учесть, когда им гибнуть выпадала честь? Едва затихли первые сраженья, они рядком лежали. Без движенья. В костюмах предвоенного шитья, как будто притворяясь и шутя. Редели их ряды и убывали. Их убивали, их позабывали. И все-таки под музыку Земли их в поминанье светлое внесли, когда на пятачке земного шара под майский марш, торжественный такой, отбила каблуки, танцуя, пара за упокой их душ. За упокой. 1959
Keto: Ахматова Птицы смерти в зените стоят. Кто идет выручать Ленинград? Не шумите вокруг — он дышит, Он живой еще, он все слышит: Как на влажном балтийском дне Сыновья его стонут во сне, Как из недр его вопли: «Хлеба!» До седьмого доходят неба... Но безжалостна эта твердь. И глядит из всех окон — смерть. И стоит везде на часах И уйти не пускает страх.
Keto: Михаил КУЛЬЧИЦКИЙ (1919-1943) *** Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом Вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: лейтенант Звучит "налейте нам", И, зная топографию, Он топает по гравию. Война ж совсем не фейерверк, А просто — трудная работа. Когда — черна от пота — вверх Скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промёрзших ног Наворачивается на чоботы Весом хлеба в месячный паёк. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжёлых орденов. Не до ордена. Была бы Родина. С ежедневными Бородино. 26 декабря 1942 года
Keto: Возвращение Виктор Гончаров А всё случилось очень просто... Открылась дверь, и мне навстречу Девчурка маленького роста, Девчурка, остренькие плечи! И котелок упал на камни. Четыре с лишним дома не был... А дочка, разведя руками, Сказала: "Дядя, нету хлеба!" А я её схватил — и к звёздам! И целовал в кусочки неба. Ведь это я такую создал. Четыре с лишним дома не был...
Keto: Сунгарийские болота Пётр Комаров Ты вниз поглядел из окна самолёта — И ты не увидел привычной земли: Глухие разводья, протоки, болота, Озёра и топи лежали вдали. Там чахлые травы шептались и дрогли, И плакали чибисы, злясь на судьбу, И серая цапля, как иероглиф, Стояла, должно быть, с лягушкой в зобу. Бездонные топи. Озёра. Болота. Зелёная, жёлтая, рыжая мгла. Здесь даже лететь никому неохота, — А как же пехота всё это прошла?..
Keto: http://stihi.ru/poems/2004/02/21-1138.html Не поленитесь - откройте ссылку. Набрела случайно - выбрать что-то было невозможно и глупо - пусть будет всё.
Keto: А вот тут не понимаю - прошло мимо нас, или это я одна как всегда упустила? Кто про эти стихи что-нибудь знает? ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ. Дмитрий Уткин. В новгородских лесах рыщут тени орластых мундиров, Над болотистым мхом бьют в припадке стволы шмайсеров. Здесь зачёркнута жизнь рваной трассой шального пунктира, Здесь разрывы сердец глохнут в рёве свинцовых ветров. Гимнастёрки не в рост, в бурых пятнах запёкшейся крови, Сжав разбитый приклад, задыхаясь в горячем бреду, Молодой паренёк, сдвинув пыльную каску на брови, Как молитву, шептал: "Пусть умру, но они не пройдут!" Грязь размытых траншей трамбовали солдаты телами. На горластую цепь из окопа шагнув в никуда, Тот вчерашний пацан обнял тёплую землю руками, Захлебнувшись свнцом, прохрипел: "Не пройдут никогда!" И они не прошли, и повергли их знамя народы, И победа пришла, всю Европу накрыв кумачом, Только тот паренёк до сих пор у заросшего брода На разбитый приклад налегает разбитым плечом. Средь угрюмых осин стонет ветер трофейной гармошкой. Мир прошёл стороной, мимо взглядов разбитых глазниц. Здесь лежит батальон, раз в году погребённый порошей, Смотрят ввысь черепа, на углы чёрных плачущих птиц. Говорили они, что придут невредимы и целы. Говорили: "Побьём, победим", но побили, и вот 50 долгих лет смотрят в темень сквозь прорезь прицелов, Лишь в глазах их детй живы лица ушедших на фронт. Те глухие места называют долинами смерти, Там останки солдат, словно снег, на болота легли. Если трудно понять, я прошу - хоть на слово поверьте: Мы живём потому, что враги там пройти не смогли. Пусть прошло много лет, пусть война эта стала легендой, В гулкий колокол бьют отошедшие в сумрак сердца. Как случиться могло, что гордимся мы славной победой, Забывая о тех, кто лежит в Новгородских лесах?
гость: Keto пишет: ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ. Дмитрий Уткин
ЛК: Кето, спасибо, еще раз - стихи проникновенные и история - замечательная!!!
БУЦК: Кето за всё
Keto: БУЦК пишет: Кето за всё
lena: Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…Сегодня мы продолжим рассказ об удивительно талантливых поэтах предвоенного поколения, начатый статьей о Павле Когане. Этому поколению, обожженному революцией и войной, выпала недолгая жизнь. Они мало что успели сделать, но то, что успели, — оказало огромное влияние на тех, кто шел за ними. Сегодня мы вспомним и послушаем стихи Семена Гудзенко. МОЕ ПОКОЛЕНИЕ Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат. . . . Он родился в Киеве в 1922 году, подростком занимался в литературной студии Дворца пионеров, а в 17 лет поступил в Московский институт философии, литературы и истории. Когда началась война, он оставил институт и добровольцем ушел на фронт. Воевал под Москвой, да и как поэт сложился — под Москвой, в страшную зиму 1941-1942 годов. Из его фронтовых записей: … Когда ползешь по снегу, когда пурга обжигает лицо и слепит глаза, но знаешь, что если встанешь — погибнешь, вспоминаются северные ребята Джека Лондона. И они ползли в пургу, в 50 градусов, голодали, но не сдавались… … Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах… «Мое поколение»… Все то поколение пошло под нож. Из каждой сотни пареньков 1922-1924 годов рождения в живых остались единицы. Семену Гудзенко посчастливилось оказался среди этих самых «единиц». Смерть настигла его только в начале 1953 года. Но — настигла. . . . У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя - только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны, все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордится сыны. Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,- у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен. . . . «Поэзия — честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши». Это тоже из записных книжек Гудзенко. Этот юноша в свои неполные 20 лет вот так и писал стихи — задыхаясь в любви и горе. Благодаря Илье Эренбургу, они стали известны еще до выхода в свет первого сборника. К ним можно относиться по-разному, но нельзя к ним относиться равнодушно, потому что в них талант, сила и правда — та самая правда, которую потом назовут «окопной». Этот, по выражению Евгения Евтушенко, «киевлянин, украинский еврей, русский поэт» успел написать только о войне. А у него в жизни и не было ничего, кроме войны. И он писал правду о том, что видел, писал правду, пытаясь в самом себе совместить несовместимое — любовь и ненависть. Евтушенко замечает: … Весьма любопытно, как меняется тональность записей Гудзенко после доставшейся ему из первых рук истории о патефоне, до которой всех немцев он поголовно с презрением называл «гансами», а после нее ни разу так не назвал: «Интернационал». «Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: «Давай патефон». «Ну, погибла», — подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели «Интернационал». Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела»… Как и Павел Коган, он был плоть от плоти своего времени и своего поколения. А времена не выбирают. И родину не выбирают. И судьбу. Романтик в солдатской шинели, Семен Гудзенко жил, как умел, и умер, как солдат. . . . Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит, и не надо погибшим, чтоб живые любили за них. Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате. Разве горю такому помогут рыданья живых? Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. . . . Стихотворение «Мое поколение» было написано в 40-х годах, но широко известным оно стало после выхода на экраны киноэпопеи «Цыган», где песню на стихи Гудзенко исполнил Михай Волонтир. Послушайте это исполнение: «Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты»… Народный артист СССР, лауреат Государственной премии РСФСР, Михай Волонтир стал тогда кумиром всех наших мальчишек. В безумии начала 90-х он в молдавском парламенте клеймил позором «русских оккупантов». Бог ему судья. Кстати сказать, через десяток лет, когда Волонтир серьезно заболел, деньги на операцию собирали и эти странные, эти такие непонятные «оккупанты», а саму операцию делали, кажется, в Санкт-Петербурге. В России Михая Волонтира по-прежнему ценят и любят, как ценили и любили всегда. . . . Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,- это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. . . . Стихи Гудзенко оказались необычайно созвучны внутреннему миру другого большого русского поэта — Владимира Высоцкого. Знаменитый спектакль Театра на Таганке, который называется «Павшие и живые», Юрий Любимов как раз и построил на стихах Павла Когана, Семена Гудзенко и других поэтов того самого поколения. В октябре 1975 года Высоцкий вспоминал: … Это очень дорогой для меня спектакль, потому что в этом спектакле я не только читаю стихи замечательного поэта Гудзенко, но это был первый спектакль, в который Любимов меня попросил написать песни профессионально, то есть и моя поэзия тоже входит в этот спектакль. Я играю там много ролей вместе. Это спектакль о поэтах и писателях, которые прошли через Великую Отечественную войну. Одни погибли, другие живы до сих пор, но на их творчестве лежит печать военных лет. И вот один из лучших военных поэтов, Семен Гудзенко, достался мне, я его играю и читаю его, ну правда, мне кажется, высочайшего уровня стихи о войне… Вот как звучит «Мое поколение» в исполнении Владимира Высоцкого. Запись очень неважного качества и сделана она, по-видимому, непосредственно в зале: Сила любимовского спектакля состояла в том, что не свои стихи актеры выплескивали в зал, как выстраданные ими самими. Пользуясь выражением В.И. Новикова, режиссерская установка была — «предельно вживаться» в стихи. . . . А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,- пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем - все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя. Со стихами Семена Гудзенко выполнить эту установку было для Высоцкого, вероятно, делом не слишком трудным. Читая следующее стихотворение, вообще невозможно отделаться от ощущения, что его написал не двадцатилетний Гудзенко в 1942 году, а сам Владимир Высоцкий четверть века спустя: ПЕРЕД АТАКОЙ Когда на смерть идут - поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв - и умирает друг. И значит, смерть проходит мимо. . . . Стихотворение «Перед атакой» Высоцкий очень любил и часто исполнял, да оно и неудивительно. «Замечательные стихи», «мне просто повезло читать такую замечательную поэзию» — вот так он отзывался об этом стихотворении. . . . Сейчас настанет мой черед. За мной одним идет охота. Будь проклят сорок первый год и вмерзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв - и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. . . . Это стихотворение звучало, конечно, и в спектакле «Павшие и живые», и существует даже соответствующая фонограмма с записью Высоцкого, но она настолько низкого качества, что лучше послушать другую запись, сделанную в 1976 году: . . . Но мы уже не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую. 1942 «Минная пыль», «вмерзшая в снега пехота», «окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи», «умирает друг, и значит, смерть проходит мимо», «мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины», «за мной одним идет охота», «и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую» — господи, да буквально все эти образы совершенно в духе Высоцкого! Премьера спектакля «Павшие и живые» состоялась 4 ноября 1965 года, подготовка же, естественно, происходила несколько раньше. Сам Высоцкий, как мы видели, говорил, что «это был первый спектакль, в который Любимов меня попросил написать песни профессионально, то есть и моя поэзия тоже входит в этот спектакль». И он написал их, эти свои первые песни о войне: «Братские могилы», «Солдаты группы «Центр», «Звезды», «Мы вращаем Землю». Смею предположить поэтому, что стихи Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Семена Гудзенко оказали решающее влияние на формирование того Высоцкого, каким мы его знаем. Одной из песен, написанных Владимиром Высоцким в 1964 году специально для спектакля «Павшие и живые» и под его влиянием, была вот эта: На братских могилах не ставят крестов, И вдовы на них не рыдают, К ним кто-то приносит букеты цветов, И Вечный огонь зажигают. Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче - гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы - Все судьбы в единую слиты. А в Вечном огне виден вспыхнувший танк, Горящие русские хаты, Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, Горящее сердце солдата. У братских могил нет заплаканных вдов - Сюда ходят люди покрепче. На братских могилах не ставят крестов, Но разве от этого легче?.. Послушаем песню «Братские могилы» в исполнении автора. Владимир Высоцкий, запись сделана в апреле 1979 года: А завершить свой рассказ о Семене Гудзенко мне бы хотелось следующим его стихотворением, написанным примерно тогда же, когда было написано и стихотворение «Перед атакой». НЕБЕСА Такое небо! Из окна посмотришь черными глазами, и выест их голубизна и переполнит небесами. Отвыкнуть можно от небес, глядеть с проклятьем и опаской, чтоб вовремя укрыться в лес и не погибнуть под фугаской. И можно месяц, можно два под визг сирен на землю падать и слушать, как шумит трава и стонет под свинцовым градом. Я ко всему привыкнуть смог, но только не лежать часами. ...И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами. 1942 «…И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами». В 1942 году, когда он писал эти строки, ему исполнилось всего 20 лет.
zuy: Про Адольфа В окопе на шинели грубой, С от боли скрюченным лицом. Ефрейтор Ади Шукльгрубер, Лежал с простреленным яйцом. Лежал и выл он как собака, Желая только одного, Весь этот мир поставить раком, Как этот мир согнул его! Отныне плохо в жизни личной. Один ему теперь удел, Звездеть в полтике публично, Брать власть и делать беспредел! А что же снайпер тот английский, Что пулю в центр штанов послал? Когда б не целился так низко, Убил бы Ади наповал. А если б промахнулся он, Попал бы в воздух, в бруствер, в стену. В живых остался б герр Адольф Простой художник из под Вены. Но принимая честный бой, И залепив врагу по хую, Солдат из Первой мировой, Не знал, что он зажег Вторую!
AC: Евгений Нежинцев * * * Пусть буду я убит в проклятый день войны, Пусть первым замолчу в свинцовом разговоре, Пусть... Лишь бы никогда не заглянуло горе В твой дом, в твои глаза, в твои девичьи сны... Пусть не осмелится жестокая рука Черкнуть в письме, в скупой на чувства фразе, Что ты в разорванном лежишь противогазе И бьется локон твой у синего виска... 1941
ЛК: Леш, здорово!!! Где ты их берешь?
AC: ЛК пишет: Леш, здорово!!! Где ты их берешь? В инете, какое понравиться - такое и переписываю...
AC: "РОДИНА?.. Как много в этом слове для нас солдат - любви, надежды есть. И за неё боролись до последней капли крови, в награду получая ЧЕСТЬ. Награды больше ЧЕСТИ не бывает, и РОДИНА её нам воинам дала. Но род людской частенько забывает, кем через нас она для них была. Мы помним всех кого уже не будет, кто за неё в бессмертие ушел. Надеюсь род людской тех не забудет, кто жизнь за РОДИНУ отдав - бессмертие нашёл. МЫ не жалели ни своей ни вражьей жизни, и в бой мы шли без лишних слов. И умирая не жалели что боролись - мы повторяли путь своих дедов. ЧЕСТЬ... РОДИНА... Два разных вроде слова, но друг от друга их не оторвём. Они как братья связанные кровью, и ради них мы погибаем и живём."
ПЕШЕХОД: Не стихи, но все жеclick here
ПЕШЕХОД: Чье не знаю Кому: КонтрАдмирал, #95 отправлено 20.07.08 04:04 | ответить | цитировать # 95 -------------------------------------------------------------------------------- Третий год у Натальи тяжелые сны, Третий год ей земля горяча — С той поры как солдатской дорогой войны Муж ушел, сапогами стуча. На четвертом году прибывает пакет. Почерк в нем незнаком и суров: «Он отправлен в саратовский лазарет, Ваш супруг, Алексей Ковалев». Председатель дает подорожную ей. То надеждой, то горем полна, На другую солдатку оставив детей, Едет в город Саратов она. А Саратов велик. От дверей до дверей Как найти в нем родные следы? Много раненых братьев, отцов и мужей На покое у волжской воды. Наконец ее доктор ведет в тишине По тропинкам больничных ковров. И, притихшая, слышит она, как во сне: — Здесь лежит Алексей Ковалев.— Нерастраченной нежности женской полна, И калеку Наталья ждала, Но того, что увидела, даже она Ни понять, ни узнать не могла. Он хозяином был ее дум и тревог, Запевалой, лихим кузнецом. Он ли — этот бедняга без рук и без ног, С перекошенным, серым лицом? И, не в силах сдержаться, от горя пьяна, Повалившись в кровать головой, В голос вдруг закричала, завыла она: — Где ты, Леша, соколик ты мой?! — Лишь в глазах у него два горячих луча. Что он скажет — безрукий, немой! И сурово Наталья глядит на врача: — Собирайте, он едет домой. Не узнать тебе друга былого, жена,— Пусть как память живет он в дому. — Вот спаситель ваш,— детям сказала она,— Все втроем поклонитесь ему! Причитали соседки над женской судьбой, Горевал ее горем колхоз. Но, как прежде, вставала Наталья с зарей, И никто не видал ее слез... Чисто в горнице. Дышат в печи пироги. Только вдруг, словно годы назад, Под окном раздаются мужские шаги, Сапоги по ступенькам стучат. И Наталья глядит со скамейки без слов, Как, склонившись в дверях головой, Входит в горницу муж — Алексей Ковалев — С перевязанной правой рукой. — Не ждала? — говорит, улыбаясь, жене. И, взглянув по-хозяйски кругом, Замечает чужие глаза в тишине И другого на месте своем. А жена перед ним ни мертва ни жива... Но, как был он, в дорожной пыли, Все поняв и не в силах придумать слова, Поклонился жене до земли. За великую душу подруге не мстят И не мучают верной жены. А с войны воротился не просто солдат, Не с простой воротился войны. Если будешь на Волге — припомни рассказ, Невзначай загляни в этот дом, Где напротив хозяйки в обеденный час Два солдата сидят за столом.
Keto: Вить, спасибо! Давно эти стихи искала.
ПЕШЕХОД: СимоновОТКРЫТОЕ ПИСЬМО Женщине из г. Вичуга Я вас обязан известить, Что не дошло до адресата Письмо, что в ящик опустить Не постыдились вы когда-то. Ваш муж не получил письма, Он не был ранен словом пошлым, Не вздрогнул, не сошел с ума, Не проклял все, что было в прошлом. Когда он поднимал бойцов В атаку у руин вокзала, Тупая грубость ваших слов Его, по счастью, не терзала. Когда шагал он тяжело, Стянув кровавой тряпкой рану, Письмо от вас еще все шло, Еще, по счастью, было рано. Когда на камни он упал И смерть оборвала дыханье, Он все еще не получал, По счастью, вашего посланья. Могу вам сообщить о том, Что, завернувши в плащ-палатки, Мы ночью в сквере городском Его зарыли после схватки. Стоит звезда из жести там И рядом тополь — для приметы... А впрочем, я забыл, что вам, Наверно, безразлично это. Письмо нам утром принесли... Его, за смертью адресата, Между собой мы вслух прочли — Уж вы простите нам, солдатам. Быть может, память коротка У вас. По общему желанью, От имени всего полка Я вам напомню содержанье. Вы написали, что уж год, Как вы знакомы с новым мужем. А старый, если и придет, Вам будет все равно ненужен. Что вы не знаете беды, Живете хорошо. И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате. Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова... Вот именно: «не утруждал»... Вы побольней искали слова. И все. И больше ничего. Мы перечли их терпеливо, Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы. «Не утруждай». «Муж». «Аттестат»... Да где ж вы душу потеряли? Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали. Я не хочу судьею быть, Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить,— К несчастью, в жизни все бывает. Ну хорошо, пусть не любим, Пускай он больше вам ненужен, Пусть жить вы будете с другим, Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем. Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает, Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает. Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных. В своей душе их не нашли — Так заняли бы где угодно. В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких, Они б вам оказали честь — Вам написали б эти строки; Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую. От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую. Не вам, а женщинам другим, От нас отторженным войною, О вас мы написать хотим, Пусть знают — вы тому виною, Что их мужья на фронте, тут, Подчас в душе борясь с собою, С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем. Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит: А вдруг не вы одна смогли, Вдруг кто-нибудь еще получит? На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали. Пускай поставят вам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену, Себя так долго выдавали. А бывший муж ваш — он убит. Все хорошо. Живите с новым. Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно ненужным словом. Живите, не боясь вины, Он не напишет, не ответит И, в город возвратись с войны, С другим вас под руку не встретит. Лишь за одно еще простить Придется вам его — за то, что, Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта. Уж ничего не сделать тут — Письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле. О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно — Так я от имени полка Беру его слова обратно. Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье. Не уважающие вас Покойного однополчане. По поручению офицеров полка К. Симонов 1943 Константин Симонов. Собрание сочинений в 6 т. Москва: Художественная
ПЕШЕХОД: А есть такоеclick here
ПЕШЕХОД: И такоеclick here, много чему нас учили, не все сразу дошло.
Михалыч: Спасибо,Валентиныч,за позитив ! Сам то когда б нашёл и прочитал
ПЕШЕХОД: А на досуге можно и такоеКрасноармейские частушки и пляски Били наши батальоны Самого Наполеона. Ничего нет хитрого Что побъём и Гитлера! Ходит немец по тропе, Слёзы так и капают- Помнит он о пункте Б Ноги сами драпают! Не жалей свинца, товарищ, Бей фашиста-сатану! На Неве его ударишь- Отзовётся на Дону! Муж пропал у фрау Берты, Шлёт запросы и конверты: Где ты, милый? -На Дону! Что ты делаешь? -Тону! Очень хочется уж вору Взять обратно Ям-Ижору. Пусть приходит, отдадим Нам-Ижору, яму-им! Как туман рассеется- Симончук прицелится. Только выглянет фашист- Брык - и не шевелится! Больше сотни гадких фрицев Отослал без лишних слов Прямо в рай без.......... Славный снайпер Щербаков. Там в раю, согласно правил, Будут фрицы докладать: Щербаков всех нас направил, Обещал ещё прислать! Ленинград занять сулит Немцам главный их бандит. Им и хочется, и колется Да мама не велит! Я на языка напал, Только сил не рассчитал: В морду дал ему слегка- Язык лишился языка! Гитлер-мастер подлых дел, В грабежах собаку съел. Только жалко одного- Лучше бы она его! Гордо реет красный флаг, Самолёты стаями! Уничтожен будет враг По приказу Сталина! 1943
ПЕШЕХОД: А этого сейчас наверное в школе не изучают, а не мешало бы. Муса ДжалильОни с детьми погнали матерей И яму рыть заставили, а сами Они стояли, кучка дикарей, И хриплыми смеялись голосами. У края бездны выстроили в ряд Бессильных женщин, худеньких ребят. Пришел хмельной майор и медными глазами Окинул обреченных... Мутный дождь Гудел в листве соседних рощ И на полях, одетых мглою, И тучи опустились над землею, Друг друга с бешенством гоня... Нет, этого я не забуду дня, Я не забуду никогда, вовеки! Я видел: плакали, как дети, реки, И в ярости рыдала мать-земля. Своими видел я глазами, Как солнце скорбное, омытое слезами, Сквозь тучу вышло на поля, В последний раз детей поцеловало, В последний раз... Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас Он обезумел. Гневно бушевала Его листва. Сгущалась мгла вокруг. Я слышал: мощный дуб свалился вдруг, Он падал, издавая вздох тяжелый. Детей внезапно охватил испуг,-- Прижались к матерям, цепляясь за подолы. И выстрела раздался резкий звук, Прервав проклятье, Что вырвалось у женщины одной. Ребенок, мальчуган больной, Головку спрятал в складках платья Еще не старой женщины. Она Смотрела, ужаса полна. Как не лишиться ей рассудка! Все понял, понял все малютка. -- Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! -- Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи. Дитя, что ей всего дороже, Нагнувшись, подняла двумя руками мать, Прижала к сердцу, против дула прямо... -- Я, мама, жить хочу. Не надо, мама! Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? -- И хочет вырваться из рук ребенок, И страшен плач, и голос тонок, И в сердце он вонзается, как нож. -- Не бойся, мальчик мой. Сейчас вздохнешь ты вольно. Закрой глаза, но голову не прячь, Чтобы тебя живым не закопал палач. Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно.-- И он закрыл глаза. И заалела кровь, По шее лентой красной извиваясь. Две жизни наземь падают, сливаясь, Две жизни и одна любовь! Гром грянул. Ветер свистнул в тучах. Заплакала земля в тоске глухой, О, сколько слез, горячих и горючих! Земля моя, скажи мне, что с тобой? Ты часто горе видела людское, Ты миллионы лет цвела для нас, Но испытала ль ты хотя бы раз Такой позор и варварство такое? Страна моя, враги тебе грозят, Но выше подними великой правды знамя, Омой его земли кровавыми слезами, И пусть его лучи пронзят, Пусть уничтожат беспощадно Тех варваров, тех дикарей, Что кровь детей глотают жадно, Кровь наших матерей... 1943
lena: А в наше школьное время подобные стихи всегда звучали на вечерах и мороз по коже драл! Зато и совесть есть у наших поколений!
Keto: Год назад на районном конкурсе чтецов пацанчик читал - не забыли однако.
ПЕШЕХОД: Стихи последней войны "Молот", "Молот", я "Зубило"... Слышь, братан, прием, прием... Да какой там хрен вдвоем, коль Матвеева убило добрых полчаса назад! Три рожка есть, пять гранат... Нет, уйти смогу едва ли - обложили с трех сторон. В крайнем случае, патрон я найду. Ну, чтоб не взяли... Да и как, ты сам суди, без Матвеева уйти? "Молот", "Молот", я "Зубило"... Ты ребятам передай, что Валерка Бородай не какой-нибудь мудила. Разве ж я когда бросал друга средь чеченских скал? "Молот", "Молот", я "Зубило"... Ты ведь прав... Прием, прием... Мы с Матвеевым вдвоем, хоть и мертвым, все же - сила. Я сейчас веду огонь за себя и за него. ...Это наш последний бой. Связь закончена. Отбой... Беридзе Юрий Вахтангович
Лесная: Очень интересные и душевные стихотворения. прям за душу многие зацепили. Вот тоже выложу, незнаю правда чье оно. ОБИДА Его прислали в роту с пополненьем. И он, безусый, щуплый паренек, разглядывал с наивным удивленьем такой простой и страшный «передок». Ему все было очень интересно. Он никогда еще не воевал. И он войну коварную, конечно, по фильмам популярным представлял. Он неплохим потом бы стал солдатом: повоевал, обвык, заматерел... Судьба ему — огнем из автомата — совсем другой сготовила удел. Он даже и не выстрелил ни разу, не увидал противника вблизи и после боя, потный и чумазый, трофейными часами не форсил. И помкомвзвода, водку разливая, не произнес веселые слова: — А новенький-то, бестия такая, ну прямо как Суворов воевал!.. И кажется, никто и не запомнил ни имя, ни фамилию его, — лишь писарь ротный к вечеру заполнил графу «убит» в записке строевой. Лежал он — всем семи ветрам открытый, блестела каска матово в кустах, и на судьбу нелепую — обида навек застыла в выцветших глазах.
бабуля: ЛЕОНИД ФИЛАТОВ Баллада о последней рубахе ... А комод хранил рубахи, как надежды... А война уже не шла который год... И последняя на шест была надета И поставлена на чей-то огород. Это так невероятно и жестоко, Что стоишь не огорчён, а изумлён, Как над дудочкой лихого скомороха, О котором узнаёшь, что он казнён. А хозяин был такой весёлый малый, А хозяин - вам, наверно, невдомёк - На вокзале так смешно прощался с мамой, Что погибнуть просто-напросто не мог... Винтовка № 220339 Млел июнь. Томилось лето. Но уже случилось э т о. Срочно что-то, как-то, где-то надо было делать!.. Встал студент на изготовку, Приложил к плечу винтовку Номер двести двадцать тысяч триста тридцать девять. Педагог по диамату Выдал нам по автомату- Я узнал о нём потом, что он - майор запаса. Уходили целым курсом, Целый курс полёг под Курском. Только Мишка кузенков в Москве сидел, зараза. Танька, что ты, как ты, где ты?.. Как другие факультеты?.. Я пишу тебе, Танёк, уже из Будапешта. Танька, жди меня, паскуда, Я ведь жив ещё покуда, И хирурги говорят, что есть ещё надежда!.. Млел июнь. Томилось лето. Но уже случилось э т о. Срочно что-то, как-то, где-то надо было делать... ...Если скажут, что я помер, То моей могилы номер - Вспомни! - двести двадцать тысяч триста тридцать девять. 1965г.
полная версия страницы